Господи, научи нас молиться. Личная молитва по преданию святых отцов

«Двойное, духовное и телесное, поклонение» (Иоанн Дамаскин), которое мы воздаем Богу, составляет в самом себе неразрывное единство. «Созерцательный» и «деятельный» способы молитвы взаимно обуславливают друг друга. Способ «деятельный», «метод», лишенный «духа», обитающего в нем и формирующего его, бессмыслен. А «созерцательный» метод оставался бы пустой абстракцией, если бы не облекался в молящемся, состоящем из тела и духа, в конкретную форму определенного «делания», соответствующего этому «методу» и к нему устремленного.

По Евагрию, под словом «метод» не следует понимать только «технику». «Делание»,

о котором мы более всего говорим здесь, представляет собой чувственно воспринимаемую сторону «духовного метода», который «очищает страстную часть души» и который Евагрий называет praktike[470] или в случае молитвы — «деятельным способом молитвы». На этот всеохватывающий «духовный метод» намекал Евагрий, когда говорил в «Главах о молитве», что своим существованием обязаны они не «чернилам и хартии», но «незыблемо укорененными в уме любовью и непамятозлобием», плодами, то есть результатами, сотрудничества между «благодатью Божией и человеческим рвением»[471].

«Любовь есть порождение бесстрастия;

бесстрастие есть цвет [духовного] делания;

духовное [делание]

созидается соблюдением заповедей;

стражем заповедей является страх Божий,

рожденный правой верой.

Вера же есть внутреннее благо,

которому присуще существовать и в тех [людях],

которые еще не уверовали в Бога»[472].

Если способность верить благодаря сотворению всех людей «по образу Божию» есть благо, вложенное даже и в того, кто актуально еще не принадлежит к верующим, то она приводит к необходимости самооткровения Бога, дабы пробудить в каждом «правую веру в поклоняемую и Святую Троицу»[473], которая только одна и ведет постепенно того, кто «деятельно» верит, к той «совершенной и духовной любви, в которой и осуществляется молитва в духе и истине»[474].

Из всего сказанного следует прежде всего то, что для наших отцов по вере не было и не могло быть никакого «нейтрального делания», которое каждый мог бы совершать по своему усмотрению, вкладывая в него свой «смысл», и которое приводило бы всех людей, верующих и неверующих, к одной и той же цели.

Что же касается нашей темы, то отсюда, в частности, вытекает, что всякие виды «делания», о которых шла речь на предыдущих страницах, суть формы становления библейско-христианской молитвы, которое происходит в процессе свершения священной истории. Это не только «внешние проявления, обусловленные временем», но скорее те «скудельные сосуды», в которых заключено непреходящее «сокровище». Хотя они намеренно не включены в писания апостолов, но у отцов — у Василия Великого, например, и уже у Тертуллиана — они приобрели авторитет письменно закрепленного предания.

Отцы, конечно, хорошо сознавали, и уже Ориген говорит, что среди обычаев Церкви есть много таких, которые «должны соблюдаться всеми, даже если не все знают, как обосновать их»[475]. Это незнание приводит сначала к небрежности, затем к пренебрежению и в конце концов к забвению. Отцы, как мы сказали, уже очень давно понимали необходимость объяснения смысла тех или иных церковных обычаев, дабы пренебрежение этими устными апостольскими преданиями «неприметным для себя образом не исказило бы самое главное в Евангелии»[476]. Каждое новое поколение встает перед этой необходимостью, и задача учителей Церкви не только сохранять неповрежденным как «писаное», так и «неписаное» Предание, но вновь и вновь возвещать его верующим. А если этого не происходит?

* * *

«Деятельный способ молитвы», говорил Евагрий, — это относится и к praktiké вообще, — можно сравнить с «буквой» («текстом», «документом» — все это обозначается греческим словом grámma), что обязана своим существованием «смыслу», который предваряет ее; она же, со своей стороны, проявляет его и таким образом дает ему возможность выразить себя. Иными словами, все «деятельные» элементы духовной жизни, а здесь мы рассказали только о некоторых из них, создают в своей совокупности некий «язык», который раскрывает молящемуся «дух» молитвы. Только тот, кто в совершенстве владеет этим языком, может передать другим сокровенный «смысл» молитвы.

Потеря этого языка неизбежно приводит к своего рода потере дара речи, то есть к неспособности передавать другим тот «смысл», который человек уже перестает ощущать в личном опыте собственного существования. Это и называется «разрывом Предания» — неспособность понять язык отцов веры и немота перед собственными детьми.

* * *

Природа, однако, не терпит пустоты. Если родители могут примириться с тем фактом, что они утратили «путь», их дети вовсе не смиряются с этим так легко. Они ищут для себя новых «путей», не сознавая того, что таким образом они «вводят то, что чуждо нашему пути» и подвергают себя опасности стать «чужими пути нашего Спасителя» (Евагрий).