Господи, подари нам завтра!

Та озабоченно кивала в ответ. На веревке за окном полоскались белоснежные, стоящие колом от густого крахмала, воротничок и манжетки. На коричневом платье, перешитом из моей школьной формы, уже красовалась очередная ювелирной тонкости штопка. А из глубины подвала, где когда-то была прачечная, слышались то взвизгивание губной гармошки, то всхлипывание аккордеона, то низкий не по-детски густой голос моей сестры, то взмывающий к облупленному потолку дискант Петьки Колыванова.

Там, среди ржавых труб и котлов для вываривания белья, шла репетиция. Уже давно женихающийся великовозрастный Илюшка, сын Сойфертихи, прикрыв свои разноцветные глаза – один серый, другой – зеленый, – в упоении растягивал мехи аккордеона. Миша Филиппов перебирал длинными тонкими пальцами лады губной гармоники.

– Над стеной Кремлевскою, – заливалась сестра, гордо выставив вперед ногу в сбившемся чулке.

– Зве-озды… – вступал Петька Колыванов ангельски-высоким голосом. И лицо его при этом нежно розовело от возбуждения.

– Голубые… – тотчас подхватывала сестра, точно боясь за эту высоту и стеля ей дорогу своим звучным низким бархатом.

Их пению внимал весь двор.

Колываниха, заслышав Петькин голос, вся напрягалась, глаза ее вспыхивали.

– Тихо, – цыкала она на мужа.

И он, в каком бы подпитии ни был, тотчас замолкал. Грузно опускался на табурет и каменел, опершись локтем о свой шаткий кухонный столик. Его взгляд мечтательно скользил по облупленной, словно побитой лишаем стене, по вечно вздернутому на животе старому затрапезному халату жены. Изредка он улыбался, покачивая головой:

– Мы ещо заживем, мать. Увидишь! Надо только немного погодить! Вот Петька в люди выйдет, а там и вся семья следом за ним поднимется как по ниточке. Бабка Гарпына, сложив на груди натруженные руки, тихо, просветленно плакала. Душой этого дела была ее дочь, ее ясочка – Галина Карповна. Она собирала на репетиции, она составляла программу, отбирая лучшие номера, она же и вникала в каждую мелочь, начиная с ярко-красного в блестках галстука Ильи и кончая мальчиковыми ботинками моей сестры.

Каждый концерт долго обсуждался на улице и во дворе. Особым успехом пользовалась сестра. Ее узнавали, с ней здоровались, заглядывали в лицо. И даже немногословный милиционер Малицын, удивленно покачивая головой, восхищенно покрякивал:

– Ну девка! Ну и девка! Надо же, птаха птахой, а голосище вон какой!

Сестра смущенно рдела. Но, оставшись наедине со мной, небрежно-заносчиво роняла:

– Я еще и не так могу. Увидишь! В следующий раз они все ахнут.

И лишь Колыванов хмуро ее осаживал:

– Ты потише ори-то, труба иерихонская. Из-за тебя других не слыхать!

К успехам сестры семья Колывановых относилась ревниво.

Концерт начинался ровно в полдень. Галина Карповна, оставив на своем посту верного человека, торопливо перебегала через дорогу. Стуча каблучками, она взбегала по скрипучим деревянным ступеням клуба. Там на составленных впритык друг к другу стульях уже сидели зрители. Она пробиралась поближе к сцене, где на первом ряду, бабка Гарпына, сторожко оглядываясь, прикрывала газетой свободное сиденье, обороняя его суровым, отрывистым:

– Занятое.

И едва Галина Карповна опускалась на стул, как тотчас потертый, замызганный занавес полз в разные стороны.

Концерт, обычно, открывал ражий Митька-ухват. Вот и в этот раз, крепко сжав громадные кулачищи и пламенея свекольным румянцем, он торжественно начал:

– Посреди проклятий и воя уходящей в темь юнкерни…

Он выбросил руку вперед, в зал, как учила его Галина Карповна.

Сердце мое болезненно сжалось. Обычно, не вникая в слова, я смотрела на него в упор, молясь про себя об одном: «Пусть этот дурак собьется», – душа моя требовала отмщения. Но на сей раз на слове «юнкерня» почувствовала внезапный жгучий укол. Не сдержавшись, бросила быстрый взгляд на Елену Сергеевну, что сидела рядом со мной. Она сосредоточенно, не отрываясь, смотрела на сцену. Ее выдало лишь быстрое движение руки, которая вдруг рванулась и опустилась на колено Михаила Павловича. Лицо же сохраняло выражение вежливого любопытства. Филиппов, изогнув губы в легкой улыбке и откинувшись назад, спокойно смотрел на Митьку.

Казалось, все, что происходит на сцене, лишь забавляло его. Но по тому, как дернулся желвак на щеке, как он порывисто накрыл своей большой ладонью руку жены, я почувствовала его боль.

– Не страшась никаких препятствий, мы во имя Отчизны дрались, – Митька подвывал и растягивал слова, точно нищий на базаре, – в большевистском суровом братстве все наречья наши сплелись!

Митька торжественно скрестил кисти рук и выбросил их над головой.