Господи, подари нам завтра!

Как всегда, перед сном она закрыла внутреннюю дубовую ставню, звонко щелкнув кованым фигурным шпингалетом, с натугой потянув на себя дверь, задвинула засов. Потом, шлепая босыми ногами, подошла к моей постели, нагнулась и, подтыкая одеяло, виновато прошептала:

– Спи и не думай ни о чем. Не рви свое сердце.

Я осторожно, кончиками пальцев погладила ее по лицу. Тетка, как подкошенная, внезапно рухнула на колени. Она стояла, уткнувшись лицом в мою подушку, и плечи ее мелко подрагивали. Я положила руку ей на затылок. Туда, где рыжеватые волосы вздымались редким хохолком:

– Забудь это! Забудь.

Она дернулась и замерла, сжавшись в комок.

Вскоре я заметила, будто что-то переменилось в ней. Казалось, сбросила со своей души камень. Выпрямилась. И словно помолодела. Осенью, после долгих колебаний, раздумий и советов с Сойфертихой, купила себе новое пальто. Неловко улыбаясь, она примерила его, тронула рукой блестящие большие пуговицы, потом откинула полу и осторожно погладила матовую шелковистую подкладку.

– Точь-в-точь такое у меня было до войны, – тихо сказала и улыбнулась растроганной улыбкой.

В этот вечер, видно, на радостях, она забыла закрыть ставню. Под утро я проснулась от неясного шороха. Тетка стояла перед окном.

Почувствовав мой взгляд, обернулась:

– Представляешь, я забыла закрыть ставню! – с каким-то радостным изумлением сказала она.

– Иди спать, – спросонья отозвалась я.

Она покорно отошла от окна, легла в постель и уже оттуда с какой-то неизъяснимой болью прошептала:

– До войны, на Госпитальной, мы никогда не закрывались на ночь. Утром, бывало, проснешься, а на стенке – солнечные зайчики.

С этого дня тетка словно напрочь забыла про ставню. Мы не слышали больше ни тихого стука об оконный переплет, ни звонкого щелканья шпингалета. Но засов на двери еще долго скрипел под неумелыми, слабыми теткиными руками. Где-то через год черед дошел и до него. Из запоров остался лишь слабый хлипкий дверной крючок. Да и тот иной раз она забывала накидывать.

Я помню промозглый январский день в первый год после нашего приезда. Скользкий от ледяной изморози поручень. И серое лицо Ривы:

– Дед на Госпитальной!

Это уже потом, приметив в окне мои тонкие ноги в мальчиковых ботинках, она кричала прямо с пороги:

– Беги.

И я мчалась стремглав, не разбирая дороги.

А тогда, в первый раз, она долго втолковывала мне, где искать деда. И я плутала по дворам, между туго натянутых веревок, подпертых промерзшими насквозь жердями. На веревках билось обледенелое разноцветное белье. Я скользила по мощеным тротуарам от одной подворотни к другой, пока не увидела деда Лазаря. Он сидел на железной ступеньке, у стены, выложенной почерневшим обветренным ракушечником. За его спиной багровел кусок новой кирпичной кладки. На чудом уцелевшей притолоке бился и громыхал от ветра обломок металлической шторы, волнистой, словно стиральная доска. Увидев меня, дед Лазарь тотчас вскочил, крепко взял за руку:

– Пойдем отсюда. Пойдем. Тебе здесь нечего делать.

Он шел быстрым, широким шагом. Я едва поспевала за ним. Внезапно остановился, и я с разбегу налетела прямо на него. Он резко взял меня за плечи и тряхнул:

– Если бы твоя покойная бабушка Рейзеле… – его острый кадык дернулся и замер, – их всех в январе.. – он понизил голос почти до шепота. – Пока я жив, с вашей головы ни один волос не упадет. Я несчастье за версту чую.

Быть может, в этом мире всех, кого природа наделила прозорливостью, считают сумасшедшими? Не знаю. Иные живут, как птички на ветке. Щебечут, боясь заглянуть в завтрашний день. Вы скажете: «Чему быть, того не миновать». Это верно. Человек до самой последней минуты, до последнего вздоха не знает какие испытания пошлет ему судьба. Ибо не выбирает он ни времени, ни места своего рождения.

История, словно могучая река, подхватывает нас и несет в своем бурлении и водовороте к тому устью, куда унесло жизни наших предков.

Осмыслить и понять ее поток не каждому дано. Иные цепенеют в минуты опасности, другие беспомощно начинают метаться. Лишь самые зоркие бесстрашно глядят вперед и меняют курс утлого суденышка своей жизни. Остальные безропотно отдаются течению этой необузданно-бурной реки.

Той же зимой дед Лазарь ворвался поздней ночью в нашу комнату на Ришельевской.