Господи, сделай так…

— Оглянись же вокруг, — продолжал наседать я, предполагая, что этой случайной темой будет удобней и правильней открыть глаза другу на его… ну если и не болезнь, то странности. — Мешок, дорогой мой, не повторяет жизнь книжных сюжетов — даже твоих любимых. Нету в жизни ни Одиссея, ни Ильи-пророка, ни угодного Богу страдальца Иова — нету… Кто там у тебя еще из главных? Эдип? Ромео с Джульеттой? Прометей? Их тоже нету… Ни Орфея с Эвридикой, ни Сирано, ни Пигмалиона с Галатеей — ничего этого нету… Если бы я не боялся тебя огорчить, я бы сказал, что и Бога твоего — тоже нету.

— Это в тебе говорит дух противоречия, — отмахнулся от меня Мешок и, посмеиваясь, предупредил: — А дух противоречия чаще всего говорит устами дьявола.

— И дьявола нет, — не уступал я.

— Интересное дело — что же это у вас, чего ни хватишься — ничего нет…

От неожиданности я онемел, а Мешок, похмыкивая, любовался моим замешательством.

— Ладно — поймал. — Я засмеялся. — Но это не жизнь прокрутила краешек книжного сюжета, это ты сам — подкрутил… подстроил.

— Так я же тебя за язык не тянул.

— Ты вообще мог эту цитату всунуть в любом месте нашего спора. И что она доказывает? Твои фантазии? Ровным счетом ничего… Но это ладно, это у тебя — безобидные фантазии, а твои фантазии по поводу Божьего служения… — Я увильнул глазами от внимательного взгляда Мешка. — Пойми, дорогой мой, я бы мог притвориться — взять твою тетрадку и даже что-то в ней записывать, но все это может зайти совсем далеко. Ты сам себя загоняешь в… болезнь… Нету никакого служения. Не было никакого посланника… Помнишь, в пятом классе мы по первой теплыни бузовали в Воронцовом бору? Помнишь, мы там напробовались моего лекарства?

В начале пятого класса меня придушила астма. Спасался я таблетками теофедрина и травой “Астматол”, пачками которого была заставлена вся витрина местной аптеки — здоровенные пачки, размером в половину пакета, в каких нынче продается вино, стоили какие-то смешные копейки. Теофедрин я глотал таблеток по пять-шесть в день, совершенно не предполагая, что через много лет его обвинят в содержании наркотических веществ, максимально затруднив мне любое его приобретение, и потом вовсе запретят к производству, а траву “Астматол” — курил, вызывая острую зависть всех вокруг сверстников, которым не повезло обзавестись такой же уникальной хворобой.

Знать бы в ту пору, каких успехов добьется здравоохранение по защите меня от моих облегчающих астматическое удушье препаратов, я бы закупил тех астматольных пачек на всю оставшуюся жизнь, потому что наполнены они были чистой коноплей.

Вот этим “Астматолом” мы и накурились в хлам теплым весенним днем под сопровождение необыкновенно мелодичного звона сосновых стволов, прогреваемых робким еще солнцем. А потом догнались теофедрином и подкурили опять…

— Помнишь, как нас торкануло тем “Астматолом”? — продолжал я лечить Мешка. — Вот с него у нас и пошли глюки… И у тебя тоже… А в твоих глюках тебе и померещился Божий посланник, но на самом деле это был я — мне стукнуло в голову тебя там разыграть. — Я покосился на Мешка, не зная, как тот отреагирует на открывшуюся ему правду.

— Вядомае дело — ты, — спокойно признал Мешок. — Ты что думал, что я тебя не узнаю? Я сразу понял, что именно через тебя было решено передать мне это поручение. А как еще, по-твоему, могли мне его передать? Явлением архангела в громе и свете? Да всех, кто только б увидел это явление, тут же отправили бы на дурку до скончания дней. На земле происходят только те события, которые сами люди и представляют возможными. Сильными желаниями мы можем менять их более вероятную череду и вызвать вперед событие очень маловероятное, изменяя этим много-много следствий, в которых (или в одном из которых) и будет исполняться наше желание. Но никто — пусть даже самый могущественный из таких вот Божьих служителей — не может вызвать совсем невероятное событие… Мы сами сделали таким этот Божий мир — так мы его представляем, и такой он у нас получается…

— Ну ты непрошибаемый, — развел я руками. — Пойми, Мешок: ничего я не передавал — я дурачился, чтобы разыграть тебя.

— И ты, торкнутый дурью почти до беспамятства, ты смог внятно мне объяснить, как человек своими желаниями должен менять мир? В том нашем козявочном возрасте и в таком же разуме ты говорил про добро и справедливость? Про то, что никогда и ничего — для себя и под себя? Ты все это там, в бору, понимал? Да ты этого и сейчас понимать не хочешь, а уж тогда… — Мешок махнул рукой. — Просвети себя честно и дотумкаешь, что это Бог говорил со мной через тебя… Может, потому, что ты один был — с избранного народа, а может, и потому, что Тимке, например, я бы точно не поверил, а Сереге в голову бы не пришло такое изображать, и хоть проси его сам Бог — Серега и ему бы все наперекор… В общем, кроме как через тебя — и никак… Вот к тебе теперь все и вернулось.

— Мешок, а ведь твое сумасшествие уже пугает…