Господин Дик, или Десятая книга

Он обвел движением руки комнату со всем ее содержимым: книгами, портретами, автографами и бронзовым Диккенсом. Но помимо этого – парк, Гэдсхилл-плейс, Матильду, Крука, Аркашон, Бордо, Мимизан. Весь мир. Все это выходило за доступные мне пределы. Все это было уже не по моей части. Я положил руку ему на плечо и тихо сказал:

– Мишель…

– Что мы такое – скажи мне! – без Бореля? Без Диккенса, без «ТЭД»? Без литературы? А теперь ничего не осталось… даже хуже – меньше, чем ничего! Фарс! Школярская выходка! Ты переписал свою жизнь, тщательно стирая ее по мере написания – как карандашом с резинкой! Ты только что доказал собственное наше несуществование! Это, по-твоему, не смешно?

– Мишель, я…

– Ха-ха-ха! Это колоссально, дорогой пик-викист! Колоссально! Монумент во славу пустоты! Смейся же, друг мой, смейся вместе со мной! Это все, что ты нам оставил! Это все, что нам остается!

– Мишель, я хотел бы представить тебе господина Дика.

XVI

Они были в комнате вместе с нами. Должно быть, они неслышно один за другим вошли в дверь, которую горничная оставила открытой. Я не видел их, но я ощущал их присутствие. Присутствие этой толпы сраженных жалостью, ошеломленных, осиротевших.

Клара Пегготи, служанка Копперфилдов, вытирала свои большие глаза батистовым платочком. Супруги Микобер печально склонили головы; Гримуиг уже не в первый раз объявлял, что он «готов съесть свою голову». Квилп, карлик из «Лавки древностей», чтобы лучше видеть, пробирался сквозь лес ног. Копперфилд и Пип, одетые в черное, стояли по левую и правую руку от Диккенса и казались двумя чудными сыновьями, спешно призванными к смертному одру их отца. Слышались вздохи, вполголоса произнесенные слова. И этот полушепот выражал не только скорбь, но и какое-то общее ощущение бессилия, едва ли не вины. Он вызвал их из небытия. И вот теперь он умирал. Это был скандал, парадокс, это было невыносимо. Они отдали бы всё, чтобы исправить эту несправедливость. Даже дико вращавший глазами убийца Билл Сайкс, даже негодяй Урия Хип, ломавший свои маленькие влажные пальцы и тихим голосом призывавший врача. Даже тупой и ко всему безразличный эгоцентрик Подснеп, хотя обычно своей «правой рукой он отмахивался от самых сложных мировых вопросов (и тем совершенно их устранял)», – даже он чувствовал себя неловко и вопрошал: «Нельзя ли что-нибудь сделать?»

И тогда, выражая общее чувство, добряк Пиквик опустился на колени подле Диккенса. Он был первенцем, рожденным в энтузиазме молодости, в ту героическую эпоху, когда не было еще сомнений и угрызений, когда страдание было лишь запятой, а смерть – точкой, и новая фраза очень быстро притупляла ее острие. Увы! Его талант и фантазия покинули этот мир. Никто уже не исправит его просчеты и провалы его вкуса.

Несмотря на свое брюхо, лорнет и лысый череп, Пиквик рыдал, как ребенок.