Господин Дик, или Десятая книга

– А что, по-твоему, я должен был сделать? Какого издателя заинтересовали бы опусы неудавшегося поэта-символиста? Нет, мне нужно было представить это алиби эрудиции, литературного доказательства… Нельзя было оставлять это пылиться… И потом, разгадка «ТЭД»! Блестящая разгадка! А встречался Борель с Диккенсом или не встречался – не имеет значения… Он – прав… Шоу думал, как он… Честертон думал, как он… И не какой-то там сон вдохновил Стивенсона на «Джекила и Хайда», а его разговор с Борелем в тот вечер спиритического сеанса. «Джекил…» – это всего лишь перепевы «Друда»! После моей книги никто уже не посмел бы возражать против этого…

– Почему – в сослагательном?

– Ну, я полагаю, что ты напишешь моему издателю, в Академию, в газеты… но мне плевать… Мой гол всегда могут не засчитать, но я его забил! Я видел, как мяч пересек линию!

– Никуда я не буду писать.

– То есть?

На этот раз я его заинтриговал. Он хлопал глазами, этот гроссмейстер, пораженный неожиданной жертвой, неочевидным переводом ладьи или слона. Я перехватил инициативу. Проблема заключалась только в том, что я уже не знал, зачем я перевел ладью. У меня слишком болела голова. Только тяжесть Десятой книги, оттягивавшей карман, напоминала мне о моем «плане», но чисто формально, как узелок на платке или памятная запись «не забыть X.», нацарапанная в уголке страницы и ставшая бесполезной, потому что забыто, кто этот «X.». Однако если что-то оттягивало мой карман, следовательно, я должен был этим воспользоваться. И если бы в моем кармане была машинка для заточки карандашей, мне, видимо, следовало бы поискать взглядом какой-то тупой карандаш. Теперь, когда Матильда была потеряна безвозвратно, в осуществлении моего плана уже не было смысла.

И все же какой-то слабый голос побуждал меня продолжать. Тот самый голос, который я слышал, когда читал документы, переданные мне Натали, и когда бегал по лавкам старья в поисках гусиных перьев и пожелтевшей бумаги: «Ты никогда не любил по-настоящему эту женщину. И этот подкоп ты ведешь не из-за нее, а против него, против Мишеля Манжматена. Может быть, и вся твоя жизнь – просто скребаный палимпсест, исписанный заново с этим единственным намерением. Всё. Твое возвращение в Мимизан. Твой брак… Фикция, обреченная рассыпаться – вместе с тобой. Подмигивание Десятой книги».

– Я вижу, ты вознаградил Преньяка за оказанную услугу.

Он страшно побледнел… Медленно снова сел и, стиснув зубы, не отрываясь смотрел мне в рот.

– Когда старуха Борель умерла, я не знал, что делать. После твоего фиаско в Сент-Эмильоне я не мог прямо послать тебе рукопись. Это показалось бы тебе странным. У тебя возникли бы подозрения. Она должна была попасть к тебе каким-то обходным путем. Чтобы у тебя возникла иллюзия, что это ты своими маневрами сумел ее добыть. Преньяк был идеальным посредником. Бывший декан отделения сравнительного литературоведения. Специалист по английской литературе и местный авторитет в этой области. Старый почтенный господин. Фигурант, просто созданный для того, чтобы засомневавшаяся «серьезная» душеприказчица направила ему рукопись, которая «может представлять определенный интерес для истории литературы». Я был уверен, что он не упустит свой шанс. Что он не замедлит доставить рукопись тебе. И он имел на это право: ничто в письме Натали не мешало ему это сделать.

Молния озарила небо; километровый столб выплеснулся из небытия, как надгробный камень в мистическом кинотриллере.