Господин Дик, или Десятая книга

Мадемуазель Корали носила очень короткие юбки и очень длинные ресницы, ее отличали низкая острота зрения – кокетливо подправленная незаметными линзами – и высокие каблуки. При любых обстоятельствах на ее лице сохранялась пренебрежительная и вызывающая гримаска а-ля Линда Дарнель, что не позволяло мадемуазель Корали произносить какие-либо иные гласные, кроме «о» и «у». Воспринимал ли я, несмотря на мой юный возраст, те чувственные обещания, которые с какой-то пассивной алчностью подчеркивались кармином «совсем близко к губам»? Во всяком случае, я подстерегал каждый ее визит и однажды дошел даже до того, что скромно встал у двери.

– Добруй дунь, модом Домоль, у вое всо хорошо?

Моя мать еще не успела ответить, а в переулке уже послышались торопливые шаги. Красный, с трудом переводя дух, отец появился в магазине под улюлюканье своих партнеров по белоту, столпившихся у витрины кафе «Разрядка».

– Не беспокойтесь, Катрин, я займусь.

– Мусьо Домоль!

Давно продуманным и искусно лицемерным жестом мадемуазель Корали одергивает свою мини-юбку, чтобы выглядеть более прилично, но благодаря эластичной материи достигается обратный эффект. Затем она раскрывает свой каталог.

– Конечно, это очень… гм, впечатляюще, – отец медленно перелистывает страницы, глаза у него лезут на лоб, – но… удобно ли это?

– Обсолутно! Йо ношу только токоу!

Робер Домаль шумно сглотнул. Участь нашей семьи была решена.

На другой день учительница отпустила нас немного раньше обычного. Обнаружив, что магазин заперт, я прошел через дворик и вошел с черного хода. Эту дверь отец в спешке забыл закрыть на ключ. Первое, что я увидел, войдя, – моих упавших солдатиков, разбросанных по всему полу; грустное зрелище! Закричав, я тут же кинулся поднимать одного из них, моего любимого, знаменосца Рейнской армии, и обнаружил, что древко не выдержало удара. Только тогда я поднял глаза и увидел отца и мадемуазель Корали. Один отчаянно пытался застегнуть брюки, а другая, отвернувшись от меня, искала, стоя на четвереньках, свои трусики среди раскиданных по столу коробок. Это молочное сияние плоти в сочетании со странным запахом, витавшим в комнате, и чем-то теплым и влажным, что случайно ощутили мои пальцы, когда я коснулся края стола, слагая на него бренные останки несчастного знаменосца, вызвали в моем паху некое явление, смысл которого открылся мне много позже.

Затем мадемуазель Корали, вновь обретя трусики, торопливо их напялила и, раздавив каблуками своих туфель, которые она не снимала, одного гвардейца и одного рейтара, выскочила во двор как раз в тот момент, когда к дому подошла мать с продуктовой сумкой в руках. Как сейчас вижу ошеломленное лицо отца в то мгновение, когда сомкнулись челюсти этого капкана: мадемуазель Корали завлекла его на коралловый риф греха, а моя мать отрезала путь к материку раскаяния.

– Убирайся из моего дома!

– Катрин, я…

– Убирайся из моего дома сейчас же!

Ею овладела какая-то дикая радость – она вся преобразилась. Словно давно ждала этого момента. Скорчившись под столом, напрасно пытался я затыкать уши. Потом снова появился отец – с чемоданом в руке.

– Робер, ты не можешь вот так взять и уйти! Это твой сын, ты должен с ним поговорить!

– Чтобы сказать ему что? Что его мать меня выгнала?

– Ты должен это сделать!

– Увы, малыш, я… я тут ни при чем… Это… труба, понимаешь? – Робер Домаль помахал в последний раз крыльями, и труба унесла его из моей жизни.

– Вот, – просто сказала моя мать.

Она сыграла свой ударный эпизод. И на этом ее роль заканчивалась.

* * *

– Добро пожаловать к «Хорошим детям»! Как зовут этого маленького господина?

Когда дверь отворилась, в лицо нам повеяло тяжелым духом, напоминавшим зловонное дыхание печеночного больного; трухлявый паркет грозил поглотить вошедшего, а полуотклеившиеся и свисавшие со стен полосы обоев облизывали его, словно языки.

– Франсуа, – нервно сказала мать. – Его зовут Франсуа…

Монахиня наклонилась, чтобы рассмотреть меня поближе. Дыхание ее было таким же тошнотворным, как запах в доме. Затем она посторонилась, и я увидел раскрытую дверь с табличкой «Игровая комната».

Монахиня положила руки мне на плечи и предложила войти; я подчинился с таким же энтузиазмом, как если бы она приказывала мне войти к ней в рот.

Комната была узкой, но очень длинной. Слева от входа, в пыльном углу, выгороженном шатким книжным шкафом, на деревянной скамье сидело с полдюжины ребятишек, зашептавшихся при моем приближении. В комнате, внушавшей почтение своими размерами, их тесно сбившаяся кучка выглядела смешно. Один из них показал мне язык, другой посмотрел на меня испуганным взглядом, который я воспринял как предостережение. Всю эту сцену освещали лишь два крохотных оконца. С некоторой тревогой я заметил, что в глубине комнаты что-то шевелится. Вдруг мне показалось, что пол наклонился, подталкивая меня вперед.

– Иди, дитя мое, иди, никто тебя не съест!