Господин Дик, или Десятая книга

– Во-во, Манталини. «Мой ананасовый сок!» Ах-ах! А Преньяк… тебе не кажется, что он немного напоминает Уильяма Микобера?

– Уилкинса. Уилкинса Микобера.

Эта забава продолжалась добрых четверть часа. Манжматен намеренно искажал собственные имена и притворно путал даты, а я поправлял. И постепенно, хотя и очень медленно, он изменял свое отношение ко мне, как привыкший к легким победам чемпион, встретивший наконец достойного соперника. Я в первый раз увидел тогда столь характерную для него манеру потирать руки: большой палец правой руки поглаживает сжатый кулак левой – нечто среднее между движениями боксера, разминающего суставы, и гурмана, приготовляющегося славно закусить. Я видел потом, как он проделывал это движение раз по десять кряду, и поводом всегда служила книга, или вещь, или фигура, как-то связанная с Диккенсом, ну, или красивая девушка. Он подошел ко мне и взглянул мне в глаза:

– А ты уже…

Незаконченная фраза повисла в воздухе. Я догадался, что он разрывается между ревнивой подозрительностью, запрещавшей ему раскрывать его секрет, и неукротимой гордостью, подталкивавшей рассказать о нем. Гордость победила.

– А ты уже слышал об Эваристе Бореле?

Произнесенные другим, эти звуки меня оглушили. Словно у меня похитили какую-то драгоценность. Словно я увидел свой интимный дневник, расходящийся сотней тысяч экземпляров в обложке бульварного романа. К счастью, вместо меня ответил Крук:

– Эварист Борель… где-то я о нем читал… – И он устремился в лавку рыться в книгах.

– Если вы ищете «Дневник» Анатоля Франса, – прокричал ему Манжматен, – то там его нет!.. Я его купил у вас на прошлой неделе…

Букинист возвратился, вздыхая.

– Правда, это правда, совсем из головы вылетело… Я иногда забываю, что мои книги продаются… Мне кажется, что они остаются у меня навечно…

– Если хотите, теперь, когда я нашел то, что меня интересовало, я сдам вам ее назад…

Июнь тысяча восемьсот семьдесят пятого года… Франс обедает с друзьями в «Куполь»… Какой-то человек, сидящий за соседним столиком, встает и подходит к Франсу. «Какой-то забавный малыш» – его собственные слова. Незнакомец плохо одет, говорит торопливо, смущается… Принимает вид заговорщика и шепчет Франсу на ухо, что у него есть нечто такое, что «может представлять интерес». Франс улыбается, решив, что имеет дело с «лунатиком». «И что же это такое, мой дорогой друг?» – «Это касается, – неизвестный еще больше понижает голос, – это касается Диккенса!» Франс хохочет, но того это ничуть не смущает, как раз напротив. «Вы ведь любите Диккенса, не правда ли, господин Франс?» Неожиданно заинтересовавшись, Франс отвечает утвердительно. «Я был там, когда он умер… Я знаю про „Эдвина Друда"… Я получил это от него самого… Там все написано, черным по белому, я потом дам вам прочесть…» Человек смертельно бледен; он вдруг становится похож на загнанного зверя, и Франсу делается немного не по себе. «Почему же не сейчас?» Человек окидывает презрительным взглядом сотрапезников Франса. «Я… я не взял с собой, – бормочет он, – приходите сюда завтра в это же время». – «Хорошо, я приду завтра, но… С кем имею честь?…» – «Борель, – говорит тот, – Эварист Борель…»

У Манжматена был несомненный актерский талант. Крук слушал его с открытым ртом; затем, выпив полный стакан виски, он спросил:

– А назавтра?…

– А назавтра Борель не появился. Франс приходил в «Куполь» и на следующий, и на третий день – Бореля он больше не видел. Но ничего страшного, есть и другие источники.

Анатоль Франс! Как же я не подумал?! Я готов был сам себе надавать оплеух за свою небрежность. Но Манжматен все так же пристально смотрел на меня; надо было что-то отвечать.

– Да, – пробормотал я, словно говоря сам с собой, – кажется, это имя попадалось мне пару раз в диккенсиане – или именно в друдиане… Но из всех тех, кто продефилировал в Гэдсхилле непосредственно после смерти Диккенса, никто ни словом не обмолвился об этом Бореле… Ни дети Диккенса, ни Тернаны… ни Форстер, – прибавил я, указывая пальцем на книгу.

– Борель тогда уже уехал.

– А Джорджина Хогарт? Почему она никогда о нем не говорила?

– Эта мракобеска? Да она вообще никогда ничего не говорила! Ее надо было на дыбу вздернуть, чтобы она сказала «здрасте»!

– Может быть, но… и расчеты ревностных диккенсианцев, и этот ваш мистический анекдот… все это, по-моему, несколько зыбко, чтобы на этом что-то строить. И потом, в отношении финала «Эдвина Друда» – почему Диккенс открывает тайну какому-то совершенно незнакомому человеку, когда он отказывает в такой милости своим лучшим друзьям и своему верному биографу?

– Потому что он понял, что умирает! Потому что он хотел, чтобы кто-нибудь знал!

– Простенькое предположение… С этим вы кафедру Преньяка не получите…

– Борель существовал! – отчеканил он, побледнев. – Он безусловно был в Гэдсхилле в ту среду, восьмого мая тысяча восемьсот семидесятого года. Я докажу это. Я найду его свидетельство и разрешу наконец тайну Эдвина Друда!

Крук ошеломленно смотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого.