– Обычно и я вижу только его затылок, но на этот раз он обернулся.
– На кого был похож?
– Трудно сказать. Мой взгляд был неотрывно прикован к горе и к черной массе на ее вершине. Но мы встретились взглядами. Я уверен, что никогда не видел его в действительности… И в то же время у меня было ощущение, что этот человек должен быть таким, каково его лицо, я словно бы уже встречал его где-то, в какой-то иной жизни… словно бы его черты – и учтивое, несколько сострадательное выражение лица, и чуть ироничная улыбка – соответствовали какому-то сопровождавшему всю мою жизнь внутреннему образу… своего рода образцу.
Я испытывал ужасную неловкость, рассказывая все это, и меня удивило, что Диккенс несколько раз включался в разговор.
– Он вам что-нибудь сказал?
– Одну фразу, одну-единственную: «Да-да, Эварист, хорошо… еще несколько страниц, и все».
Наступило продолжительное молчание. Диккенс, казалось, обдумывал мои слова. Я увидел, что на лбу его появились в точности те же морщины, что я заметил у него утром, когда он писал в шале.
– И что потом?
– Потом я обнаружил, что лежу на земле, на холодном как лед камне. Я увидел месье Уэллера, который, склонившись надо мной, хлопал меня по щекам. Комната, гора, запах, «человек со спины» исчезли. Мы были на верху башни Гэндальфа. Спустя мгновение я уже смог подняться и осмотреть Рочестер, над которым мы возвышались. Я помню, месье Уэллер сказал: «А парапет-то, по-моему, довольно высокий…» Я думаю, он хотел сказать…
Секунду я колебался. Я смотрел на Диккенса, гадая, как он отреагирует.
– Он хотел сказать – слишком высокий… Слишком высокий, чтобы такой человек, как Джаспер, мог сбросить вниз другого.
Романист вздрогнул, затем слабо улыбнулся:
– Месье Борель! Вот и вы тоже путаете Клойстергэм с Рочестером! К тому же…
Казалось, он обсуждал сам с собой, следует ли ему заканчивать эту фразу. Он поднес кусочек мяса ко рту, опустил его на край тарелки, глубоко вздохнул:
– К тому же это не Джаспер столкнул Друда! Это сделало… одно имя.
– Чарльз, вы хорошо себя чувствуете?
Я был заворожен словами Диккенса и не вдруг понял смысл вмешательства Джорджины.
– Одно имя, – повторил писатель, печально глядя на меня. – На этом имени держится вся книга. Когда слово вторгается в жизнь, ничто не может его остановить. – И, повернувшись к невестке, прибавил: – Нет, я нехорошо себя чувствую. Совсем нехорошо. И это длится уже час.