Господин Дик, или Десятая книга

Я ограничился тем, что покраснел.

— Если это так, то вы понимаете, что я хочу сказать. Книга должна держаться сама — без подпорок чертовщины, без фокусов… одною силой слов… о слова вечно пытаются выйти из своей роли… Если вы не удержите их властью, силой… они убегут из книги, и ваша работа обратится в ничто! Да, они доблестные воины, но вы должны править железной рукой, иначе — мятеж…

Он вновь подошел к окну. Мы молча смотрели на гирлянды, украсившие огромный дуб. Кто-то установил фотографический аппарат. Морис Дюпен позировал под аплодисменты на вершине лестницы. На губах Флобера появилась странная улыбка.

— Я восхищаюсь, да, я действительно восхищаюсь господином Диккенсом и его мятежной эскадрой… Но я предпочитаю послушные экипажи… и если литература должна привести к кораблекрушению, я хочу сохранить по крайней мере иллюзию того, что боролся до конца! [А сейчас я намерен немедленно уложить чемоданы… Я и минуты не останусь в доме, где украшают шариками дубы!]

* * *

Полуденное солнце щедро заливало кабинет в Гэдсхилл-плейс, где я ждал уже более часа. Устав шагать из угла в угол, я снова уселся в кресло и взял другую бумагу со столика.

«The Nation», Нью-Йорк, 21 декабря 1865 года …подобные сцены позволяют определить границы проницательности г-на Диккенса. Слово «проницательность», возможно, чересчур сильное, ибо мы убеждены, что одна из главенствующих особенностей его гения — неспособность проницать взглядом поверхность вещей. Если бы мы рискнули определить его литературную природу, мы назвали бы его величайшим из поверхностных романистов. «Наш общий друг», как нам представляется, — самое посредственное его творение. И посредственность эта — не от скудости временного замешательства, но от скудости окончательного истощения.

Генри Джеймс.

Я поднял глаза к окну; над садом курился белый дымок. Вначале я подумал, что просто жгут палую листву, но пахло скорее жженой бумагой.

Неожиданно раздавшийся голос заставил меня вздрогнуть.

VIII

— Привет, пиквикист! — Я снимал трубку, еще не проснувшись, но, выбросив это смешное слово, телефон произвел волшебный эффект лампы Аладдина. — Что новенького за эти три года?

И словно при вспышке молнии, эти три мимизанских года промелькнули перед моими глазами в ускоренной шутовской процессии, напоминавшей какой-то slapstick.[22] От дома — к Нотр-Дамскому коллежу. Оттуда — через «Морской бар» — к супермаркету Плажеко. От Плажеко — к дому.

Я сел, свесив ноги с кровати.

— Ничего. А у тебя?

— Куча всего. Надо встретиться.

— Знаю. Ты теперь большой человек в универе.

— Не валяй дурака! Есть действительно новости.

— И почему нужно сообщать их мне?

Мишель громко захохотал.

— Потому что после меня ты — единственный пиквикист!

Я начинал ощущать мурашки в кончиках пальцев — признак окончания долгого, очень долгого периода онемения. Ощущение могло бы быть приятным, но мне понадобилось три года, чтобы усыпить ту часть меня, которая теперь возвращалась к жизни; я не хотел этого пробуждения.

— Тебе надо приехать в Бордо. Сегодня вечером я жду тебя на Клемансо.