Господин Фицек

В комнату с утрамбованным земляным полом едва проникало солнце. Они сидели на кровати, и у Мартона бессильно опускались руки. Маргит навестила мальчика в мастерской маляра, где красили вывеску. Буквы текли друг за другом: «Coiffeur Йожеф Реттинг. Брадобрей и парикмахер». Но парикмахер заказал и две руки, одну слева, другую справа, чтобы они указывали на надпись.

Так вот эти руки причинили Мартону массу огорчений. Маргит держала свою руку, а Мартон писал, потом подставил и свою руку… Ничего не выходило. Он писал их целые дни, соскребал, перерисовывал. Помогал и г-н Бок, но и это было напрасно. Помогала и Маргит. И наконец они решили, что, при некотором снисхождении, можно понять, что изображает рисунок. Они сдали вывеску. Реттинг посмотрел на вывеску, покачал головой, заплатил… но не повесил ее. А Мартон послал матери десять форинтов, чтобы она вместе с Лизой и Белой приезжала к ним отдыхать.

7

Время уже подходило к концу июля.

Накануне приезда матери моросил дождик, и разостлалась такая темь, что мальчик пробирался к Маргит, спотыкаясь на каждом шагу. Он нашел ее домик. В комнате горела маленькая висячая лампа. Мартон хотел сделать девушке сюрприз — влез через забор. Перед домиком был маленький садик.

Мальчик подошел к окну. Заглянул. Маргит лежала на кровати, и рядом с ней сидел поп в белой рясе. Он гладил лицо девушки. Потом целовал ее. Мартон вытаращил глаза. «Что это? Может, брат ее?.. Она сказала, что ее брат священник…» Он продолжал смотреть в комнату, и, хотя был душный июль, мальчик дрожал всем телом. Поп снял с себя рясу и сдернул перину…

Лицо мальчика пылало. Он не спал всю ночь. Утром поехал в Дёр — помочь матери при пересадке. На дёрском вокзале было много народу. Солдаты, шум, суета. «Что случилось?» — подумал Мартон.

Кто-то вскочил на стул, тупо огляделся и неистово завопил:

— Объявлена война! Свиньи сербы…

На вокзал прибыл поезд, полный солдат. Играл духовой оркестр, так что даже стены дрожали. Прибыл еще один поезд. И он увидел мать с двумя детьми.

— Мама! — крикнул он.

— Мартон, сынок! — послышалось в ответ.

Заиграл духовой оркестр. Прибыла еще партия солдат.

— Сын мой, война, война!.. Что с нами будет? — Жена Фицека прижимала к себе дочку, не выпуская руки Белы.

— Месяц будете отдыхать у тети Терез, мама.

— Нельзя, сынок. Война — большое дело. Деньги нужны. Мы поедем обратно. И в русско-японскую войну мука вздорожала. Вместо восемнадцати крейцеров она стоила до двадцати восьми. Поедем домой. Что скажет отец? Война, а нас нет дома…

Взяли билеты обратно до Пешта и с ближайшим поездом уехали.

Наступил вечер. В поезде казалось, будто все люди подвыпили, такие раздавались путаные рассуждения. Люди курили. Какой-то усач раскрыл «Непсаву» и стал громко читать:

— «Катастрофа войны уже обрушилась на нас. Для прекращения ее мы не сможем ничего сделать, мы можем только констатировать факт…»

Другой пассажир, сидевший напротив, сбросил газету на пол и наступил на нее:

— Такую дрянь я не желаю слушать дальше!.. Зачем вы читаете такую гадость? Кто вы такой?

— Я шахтер из Татабани и призван, — был ответ.

Бела спал, голова его лежала на коленях у матери. Лизу она уложила рядом с собой. Поезд мчался. На станциях играли духовые оркестры. В купе пели…

И когда они приехали домой, г-н Фицек обратился к жене со следующими словами:

— Вижу, ты начинаешь умнеть… скоро совсем умной станешь. Кафе превратили в казарму. Я снова буду сапожничать. Дай сюда оставшиеся деньги. Я куплю пятьдесят килограммов муки, десять кило сала, и тогда пусть себе воюют… Император Вильгельм сказал, что к тому времени, как опадут листья, война окончится. Предположим, что и кайзер может ошибаться. Листья опадают в октябре. Два с половиной месяца. Ну, прибавим еще один месяц — это выходит три с половиной месяца. Пятьдесят кило муки и десять кило сала вполне хватит на это время.

Господин Фицек расхаживал взад и вперед по комнате и был доволен собой.

— Башка у меня на плечах! — показал он на свою голову. — Купим муку, сало — и тогда пускай себе воюют! Ничего, мать, не бойся! Сербия получит по заслугам, и, по крайней мере, людей будет меньше… — Потом он прибавил еще: — Любит меня господь! Счастливый я человек! Отто двадцать лет, мне сорок три… Если эта война разразилась бы в прошлом году, забрали бы меня, — берут до сорока двух лет, и плоская стопа не в счет. Если войну начали бы в будущем году — попал бы Отто. Война разразилась прямо в точку. Ну, не счастливый ли я человек? — Он поглаживал усы и был доволен. — Знаешь что, мать?.. Купим семьдесят пять кило муки и пятнадцать кило сала. Тогда пусть хоть до декабря воюют. Мы выдержим. — Он поцеловал жену. — Да, дружок, не у всякой женщины есть такой муж, как я!

1929—1936