Господин из Стамбула. Градоначальник

— Я дам вам мой московский адрес, — тихо сказала Анна. — Если вздумаете приехать телеграфируйте.

***

Мы расплатились с хозяином гостиницы, но номер оставили за собой. Чемодан с разными ненужными вещами мы оставили в номере, предупредив портье о том, что вернемся через два-три дня.

— Далеко едете, господа? — учтиво осведомился хозяин отеля, провожавший нас до такси.

— В Адрианополь. Кое-какие дела! — ответил я.

Мы поехали к Южной пристани, но на повороте к площади султана Селима и авеню Фоша я приказал шоферу подвезти нас к четвертой пристани, в район базара Османие.

Греческий часовой равнодушно кивнул головой, даже не читая наши бумаги, турецкий полицейский комиссар угодливо показал на пароход, а толстенький французский сержант; наблюдавший за посадкой, небрежно взглянул на документы и, не сводя восхищенного взора с Анны Александровны, отметил что-то на пропуске.

— Про-шу, господа! — пригласил сержант. От него сильно пахло спиртным. Он был благодушен и миролюбив.

Матрос-носильщик взял чемоданы.

Сняв шляпу, я молча поцеловал руку Анны.

— Пишите мне, Женя, — тихо сказала Анна. — Я буду, ждать ваших писем.

Я наклонил голову и, быстро повернувшись, пошел прочь.

Мне было тяжело, и я в тот же день уехал в Адрианополь.

***

Наступило молчание.

— Так и покоится на дне Босфора ваш знаменитый брюссельский набор фирмы Леблана? — поинтересовался Савин.

Базилевский молча кивнул головой.

— А не жаль вам было после отъезда Анны Александровны этого уникального набора? — спросил Конов.

Старик еле заметно улыбнулся.

— Жаль, конечно. Тем более что год спустя мне пришлось заказать в том же Брюсселе новый, сделанный по моим чертежам, но уже на шестнадцать фунтов стерлингов дороже первого. Новая техника, другая конструкция… — Он добродушно улыбнулся. — Теперь вы понимаете, почему я ни разу не съездил в Москву в качестве иностранного туриста и ничего не писал Анне Александровне? Я был не в силах рассказать ей об этом, а соврать, написать неправду — не мог…

Базилевский отпил глоток кианти и продолжал:

— Годы шли, я старел. Свое ремесло я оставил уже в сороковых годах, да и в душе моей, несомненно, произошел какой-то перелом… после встречи с Анной. Сейчас я рантье, у меня текущий счет… А в душе навсегда сохранились лишь севастопольские дни двадцатого года и — ничего больше. Через месяц я на итальянском пароходе «Кавур» еду в качестве туриста по Черному морю. Буду и в Севастополе. Только из-за этого я и взял каюту на «Кавуре». Мы простоим там почти день, я сойду на берег, похожу по его улицам, подышу его воздухом, вспомню все то, что было со мной в двадцатом году. Встанут полузабытые тени смешных моих «интеллигентов», возникнут из небытия толстый Попандопуло, забавный Рабинович-Шуйский, глупая хозяйка-капитанша… звериные, хищные фигуры Татищева, Голоскухина, Токарского…

Поеду в Бельбек, побываю у Мекензиевых высот, остановлюсь возле дома, где жила Анна…

Все это воскресит во мне и ушедшую молодость, и неразделенную любовь, и все то доброе и хорошее, что дала мне встреча с Анной… А теперь, друзья, и вам, и мне пора! — Старик встал, подозвал метрдотеля. — Вы мои гости, и я прошу разрешения быть хозяином нашей встречи.

Все четверо молча дошли до пристани, где по-прежнему суетился народ, гремели лебедки, сновали матросы, раздавались громкие крики турецких и греческих продавцов.

— Счастливого вам пути, мои молодые друзья! — сказал Базилевский, приподняв шляпу, помахал ею и тотчас затерялся в шумной, разноязычной толпе.

Градоначальник. Повесть

Часовые, стоявшие перед входом в атаманский дворец в Новочеркасске, сделали на караул, отдавая честь подкатившему к парадному подъезду автомобилю, на радиаторе которого трепыхался маленький трехцветный российский флаг. Сидевший рядом с шофером казак соскочил с сиденья и, обежав машину, откинул дверцу. Покряхтывая, из машины выбрался пожилой казачий полковник. Откинув голову назад, он сумрачно провел ладонью по длинным пушистым усам и, выпячивая ватную, наставленную портным грудь, деланно бодрым шагом подошел; к застывшим часовым. Из-под лихо сбитой набок фуражки выбился чуб…

Полковник резко остановился и неестественно громко, как бы самому себе, сказал:

— Не отпущена… не отпущена, братец, шашка… Два наряда не в очередь за фантазии… д-да… — И, поворачиваясь к другому, смуглому, с цыганским лицом, часовому, продолжал бормотать под нос: — Все ладно… по форме… и шашка остра… — И, внезапно умиляясь, слезливо закончил, кладя перед часовым трехрублевую бумажку: — Возьми… молодчина… платовец, когда сменишься… Чудо-богатырь… родной…

Вытирая слезящиеся глаза, полковник быстро вошел в парадную дверь. Часовые словно застыли на месте, не сводя друг с друга напряженных, по-солдатски бессмысленных лиц. Зеленая трехрублевая бумажка лежала у ноги чернявого казака.

***