Господин из Стамбула. Градоначальник

Скрыть германскую революцию не удалось. Утром одиннадцатого ноября по всему городу были расклеены летучки подпольного большевистского комитета, целиком повторявшие радиограмму, которую читал Икаев. Самоубийство Мантейфеля и вслед за ним лейтенанта Штрауса подтверждали слух о революции. Несмотря на принятые меры, в казарму сорок девятого и пятидесятого полков баварской дивизии попало несколько листовок о бегстве кайзера и событиях девятого ноября. Встревоженные и растерянные офицеры беспокойно прислушивались к разговорам солдат, вышедших, несмотря на приказ, из казармы. Среди солдат кое-где вспыхивали горячие митинговые речи. Фельдфебели попрятались по углам. В штабе дивизии, куда офицеры несколько раз звонили по поводу событий, неизменно отвечали одно и то же: «Пока официальных сведений нет. Держите полки в порядке и дисциплине, сохраняя части по уставу великой императорской армии».

Но уже к трем часам дня «сохранять полк по уставу армии» не удалось. Второй батальон и пулеметная рота сорок девятого полка, связав офицеров и передав командование батальоном младшему лейтенанту Зейфелю, вышли из казарм. За вторым батальоном последовали и другие. Оба полка баварской дивизии, выбрав полковые н бригадный комитеты, направили делегацию в Новочеркасск, к войсковому атаману Краснову, с требованием немедленной эвакуации на родину закончивших войну и не желающих оставаться на чужбине немецких войск.

Двенадцатого вечером городской театр был пуст. Немецким солдатам уже не было «скучно», и им не нужен был «Лоэнгрин», для того чтобы убить тоску по родине. Немецкие солдаты с красными бантами, без хваленого воинского вида, в шинелях нараспашку, без винтовок толпами ходили по городу. В казармах всю ночь горели огни, слышались речи вперемежку с музыкой, песнями и веселыми танцами.

Немецкие солдаты собирались домой.

У ярко освещенного входа в театр, как одержимый, в отчаянии метался Кузнецов. Губы его дрожали. Он с тоской глядел на улицу и снова кидался обратно в пустынный, без единого посетителя, зал.

— Никого, никого! Я вас спрашиваю — когда же наконец кончится это издевательство надо мною? — чуть не плача, крикнул он сочувственно смотревшему на него администратору. — Давай им «Лоэнгрина», успокой их нервы! О-о-о! — снова хватаясь за голову, завопил антрепренер. — Расходов, одних расходов больше пятнадцати тысяч на эту проклятую постановку! А кому она теперь нужна? Кто мне возместит убытки?

Актеры, давно готовые к началу, потихоньку смеялись, слыша хриплые проклятия Кузнецова.

— Да это, может, немцы в первый день так, а потом еще повалят сюда, — желая утешить хозяина, предположил Смирнов.

— Знаешь что, голубь, иди ты к чертовой матери со своим утешением! «Первый день так»! — злобно передразнил его Кузнецов. — Что, я не знаю, что такое революция, что ли? Такое точно я еще в феврале семнадцатого года в Полтаве испытал. В первый день они еще хоть бога помнят, через неделю кишки из нас пускать станут. — Он снова простонал: — Пятнадцать тысяч! Пятнадцать тысяч чистеньких да шесть дней простоя театра!

***

На Сенной площади, находившейся неподалеку от германских казарм, шел торг. Десятка два немецких солдат, выборных от рот, расположившись вдоль стены большого дома, деловито торговали консервами, сапогами, старым и новым воинским обмундированием, кожами, сбруей обозных коней, артиллерийскими седлами и прочим казенным имуществом. Возле каждого солдата лежал список вещей, которые были разрешены к продаже комитетом. Вокруг, суетясь и напирая, шумела толпа. Казаки из близлежащих станиц, хуторяне, перекупщики, бабы с алчно разгоревшимися глазами, армяне из Нахичевани, несколько хорошо одетых горожан в котелках и бобровых шапках, окружив немцев, наперебой, стараясь перекричать друг друга, справлялись о ценах, рассматривая на свет и щупая ту или иную вещь.

В воздухе мелькали пачки царских, «николаевских» денег. Других денег недоверчивые немцы не принимали, брезгливо отворачиваясь как от думских, так и от керенских и донских ассигнаций.

Из ворот штаба баварской бригады вышел Икаев в сопровождении двух горцев и двух немецких солдат без погон, в накинутых на плечи шинелях. Один из них, молодой рыжеусый человек, крикнул прохаживавшемуся в стороне у конюшен дневальному, курившему короткую трубку. Дневальный, не вынимая изо рта трубки, что-то невнятно промычал в ответ. Он распахнул двери конюшни и, скаля зубы, сделал рукой приглашающий жест.

— Сколько всего строевых коней? — спросил Икаев.

— Триста одиннадцать и девяносто четыре обозных, — хорошо выговаривая по-русски, ответил немец.

И все вслед за ним вошли в конюшню, из которой пахло сеном, слежавшейся соломой, зерном и острым конским потом.

У ворот, ожидая Икаева, держа в поводу оседланных коней, виднелось несколько вооруженных всадников-горцев.

Со стороны площади раздавались голоса спорящих, торгующихся, в чем-то друг друга убеждающих людей.