Господин К. на воле

Козеф Й. видел подтверждение этому всякий раз, как мама при нем проходила по городу — с высоко поднятой головой, с улыбкой на лице. Она поджидала его иногда уже у заставы, иногда у ворот хлебозавода или на пороге дома. Обычно она ничего ему не говорила. Хотела просто увидеть его, знать, что он приехал в город. Чаще всего маму сопровождала какая-нибудь старушка или две-три дальних родственницы, или две-три соседки, расположенные поубивать с ней время. Мама никогда не вызывала его на разговор и никогда не просила посидеть у нее подольше. Она как будто бы прекрасно понимала, какое важное дело делает ее сын вместе с охранником, и не смела идти поперек.

— Какая у вас милая мама! — все чаще восклицал Фабиус, обычно с набитым хлебом ртом.

Мама и правда так предупредительно держалась с обоими охранниками, что Козеф Й. даже обижался. Особенно в тех случаях, когда мама совершенно обходила вниманием его и занималась исключительно так называемыми гостями, не уставая предлагать им еще поесть, еще выпить, выбрать стул поудобнее, помыть руки и, если угодно, лицо, подсесть поближе к печке… Тем не менее материнская гордость ее не убавлялась, пусть она порой пренебрегала им, собственным сыном. Да, мама им гордилась, а он не знал за что.

Потом его осенило за что. Ведь мама-то не знала. Мама не знала, что его освободили. И никто в городе не знал. Никто в городе не знал, что его освободили, а охранники не спешили этот факт разглашать.

«Что тут обо мне думают?» — спрашивал он себя.

Наконец он догадался, что потому-то его и окружала всеобщая симпатия, потому-то его мама так им гордилась. Все считали, что он как был заключенным, так и остался. И восхищались им за то именно, что он, будучи заключенным, сумел себя поставить и получил полномочия на сопровождение фургона с хлебом.

«Не может быть!» — сказал он себе, вычислив эту причину.

«У них мозги набекрень!» — подвел он черту.

Открытие несколько его обескуражило. По его мнению, именно освобождение было поводом для гордости. Но, поразмыслив, он понял, что в глубине души гордится тем, что его можно принять за заключенного, который утвердил себя. В их глазах он был не каким-нибудь там простым заключенным. Он был заключенным, который сопровождает фургон с хлебом. А это не шутка. Вольный человек — пустяк. А заключенный, который выезжает вместе с охранниками по два-три раза в неделю, это не пустяк.

«Господи, как все шиворот-навыворот!» — восклицал он, в который раз передумывая одно и то же.

«И чего он молчит, Франц Хосс? И чего он молчит, Фабиус?»

«Господи, что, если в городе узнают?»

Козеф Й., вслед за мамой, стал особенно предупредителен со своими охранниками. Конечно, и речи не могло быть о том, что Франц Хосс или Фабиус проговорятся. До сих пор они молчали, и у них не было никаких серьезных причин и впредь нарушить молчание. И все же они единственные знали. Козеф Й. против своей воли чувствовал, что должен быть им признателен за их молчание.

Благорасположение горожан стало для Козефа Й. живительным нектаром, которым он упивался каждый раз, когда приезжал за хлебом. Он вошел во вкус этих перемещений. Минуя заставу, он заботился о том, чтобы принять строгую осанку и выражение лица, слегка затуманенное заботой, но достойное. Нельзя было выказывать излишнюю веселость и счастье, это он чуял нюхом. Только достоинство и выдержка, ничего более. Каждый раз, когда он чувствовал, что его заметили, Козеф Й. испытывал глубокое удовлетворение. А число замечавших росло с каждым его наездом в город.

«Ах, какие славные», — говорил он себе, когда видел их во дворах, у окон или на балконах, и знал с непреложностью, что они стоят там ради него.

«Как это мило с их стороны», — говорил он себе, когда видел, что они даже выходят за калитку, на улицу, чтобы лучше разглядеть его, Козефа Й., восседавшего рядом с охранником на фургоне для перевозки хлеба.

Постепенно народ стал с ним здороваться.

— С добрым утром, господин Козеф, — говорил ему человек, который поднимал шлагбаум.

— С добрым утром, господин Козеф, — говорили ему старички.

— С добрым утром, господин Козеф, — приветствовал его доходяга, который грузил хлеб.

— С добрым утром, господин Козеф, — приветствовал его корчмарь по имени Бруно.

— С добрым утром, господин Козеф, — говорил ему другой корчмарь, у которого имени не было.

— Дела-то идут, идут? — говорил ему, смеясь, старичок, хромой на одну ногу.

Вхождения Козефа Й. в город стали просто-напросто триумфальными. А его явление народу в корчме производило эффект ошеломляющего события, которое магнетизирует публику. На Козефа Й. смотрели, как на настоящего героя, и он понимал это по тысячам, казалось бы, незначительных знаков: улыбка, приветствие, особое выражение лиц, манера корчмаря подавать ему пиво.

«Боже мой, что будет?» — спрашивал он себя, стоило ему вспомнить, что фактически они имеют дело с вольным человеком.

«Сказать им, может быть, правду?» — мучился он.

«Правду! Да что такое правда?» — возражал кто-то в нем самом.