Господин Малоссен

О, конечно, она не замедлила попросить прощения у Святой Троицы, наша сестра Жервеза, за то, что невольно привлекла Святого Духа к этой шутке – «просто игра слов и ничего больше, не придирайтесь…», – но юная особа, словно проследив ход ее мыслей, настойчиво подчеркнула: «Я говорю вполне серьезно, Жервеза: и года не пройдет, как вы родите. Это так же несомненно, как то, что Шестьсу ушел от нас сегодня утром».

***

– Так, – заключил Силистри, паркуясь во дворе больницы, – придется мне присмотреть за Титюсом.

– И ему за тобой, – ответила Жервеза.

И, открывая дверцу машины, добавила:

– А я пока присмотрю за Святым Духом.

Она уже поставила ногу на тротуар.

– Постой.

Силистри схватил ее за запястье.

– Постой, Жервеза.

Только что они позволили себе немного отвлечься – маленькая малоссеновская переменка, немного райской безмятежности в буре тревог. Клешня Силистри, стиснувшая ей руку, ясно напомнила, что шутки кончились: возвращаемся в ад.

– Смотри.

Он протягивал ей фотографию.

Она отшатнулась, как от удара. На снимке был голый торс Шестьсу. Его татуировка. От груди до шеи. План Бельвиля на мертвом пергаменте факса. Кто-то сфотографировал труп. Шестьсу Белый Снег. Одно туловище без головы. До следа от веревки.

– Из судмедэкспертизы?

Силистри отрицательно покачал головой:

– Когда ты сменила меня в морге, сегодня ночью, я по дороге домой включил радио в машине. В новостях говорили о рассеивании «Зебры». Мы так были заняты с самого утра, что, наверное, одни только и не слышали об этом. Тогда я, прежде чем отправиться домой, заскочил к своей знакомой журналистке по фамилии Коппе. Она мне детально расписала все представление этого Барнабу. Она еще пошутила, заметив: «Одни стирают, другие хранят память», – и достала мне эту копию, которую только что скинули ей на факс. Бельвиль на груди Шестьсу. В ее редакции хотели, чтобы она быстренько сварганила статейку на эту тему: живая память против эстетов забвения, что-то вроде этого…

– Кто им продал снимок?

– Никто. Какое-то информационное агентство. Копии, наверное, уже успели разослать по всем редакциям.

– И завтра это появится во всех газетах.

– Скорее всего.

Она сложила факс. Она сложила вчетверо бюст Шестьсу. Она даже не заметила, как ее ногти вонзились ему в ребра.

– Я хочу знать, кто это сделал.

– Я тоже. Через два часа я заеду за тобой.

24

В гулком больничном коридоре Жервезу встречали два часовых тамплиера, заметно обрадовавшиеся ее появлению. Один из них указал пальцем на палату.

– Там у Мондин какой-то санитар базарит, целый час уже торчит. – Он покачал головой. – Я бы уже давно разделал его под орех, но ты была права, Жервеза, это успокаивает… бусы твои.

Он протянул четки, свисавшие у него с большого пальца. Второй подтвердил:

– Да и курить неудобно. Заметная экономия получается.

Они задержали Жервезу, которая уже взялась за ручку двери, собираясь войти.

– Его зовут Бертольд, лекаря-то. Секи, Жервеза, этот пижон хочет, чтобы его называли «профессором».

– Профессор Бертольд, не забудь…

Закрыв за собой дверь палаты, Жервеза уткнулась прямо в белую спину, которая вещала, обращаясь к окружившим ее слушателям в таких же белых халатах:

– Если речь идет о чистой работе, то простых операций не бывает, запомните это, сборище карликов! Успешное удаление аппендикса, по-настоящему успешное, слышите! требует пальчиков белошвейки, такой искусной вышивальщицы, какими были разве что ваши прабабки.

«Карлики» скрупулезно записывали – и про прабабок, и про белошвеек.

Бертольд указал на Мондин.