Господин с кошкой

А его напарник берет кочергу и кладет в камин.

Степанов из последних сил извернулся, перегрыз кляп и закричал:

— Нет! Нет! Я не виноват! Я никого не убивал! Я ничего такого не делал! Я только вечером за речкой поймал девчонку из соседнего пионерлагеря и крапиву ей в трусы насовал!

Жена вскочила с постели, схватила опасную бритву и шепчет:

— Так, значит, это был ты?

Степанов шарахнулся от нее, забился в угол постели, а она наступает.

— Это был ты? — И бритвой по одеялу.

Но потом тихонько легла с ним рядом. Он даже не заметил, как она проснулась от этого страшного сна. Спит себе, сопит, как будто все в порядке.

Она попила воды.

А может быть, на самом деле все в порядке?

Может быть, эта новогодняя смска на самом деле по ошибке пришла. «Дорогой тигрик, целую носик, твой котик». Фу, какая пошлятина!

Да, конечно, ошибка.

Здесь и там

ты умер, а я завтракать пойду.

Почему похороны так ужасают?

Не только потому, что человека нет. Больше нет. Был, и всё.

Потому что вдруг сознаешь: сегодня же вечером, особенно если ты не близкий, не ближайший человек покойному, — сегодня же вечером, на поминках, особенно во второй-третий час поминок, уже будешь пить и закусывать, и беседовать, и даже улыбаться как ни в чем не бывало.

И если ты даже ближайший человек покойному, ты все равно выпьешь, и закусишь, и, даже выпив простой водки и закусив простым, как положено на поминках, блинчиком, ты все равно ощутишь горлом обжигающий спиртной холодок, и прожуешь свежее пористое тесто, почувствуешь его проголодавшимся языком, нёбом, животом, а потом, утерев слезу — от печали, от водки ли? — нальешь вторую и потянешься за другим блинчиком и положишь на него селедки кусочек.

То есть будешь жить. Всем телом.

А он в деревянной коробке в глухой морозной яме под горой земли с вянущими цветами.

Или вообще уже прахом пошел в печи.

Или того ужасней: мы тут слова говорим, выпиваем и закусываем, а он в деревянной коробке лежит совсем один, и даже не под горой цветов, а так, в подвале, ждет очереди на сожжение. Но ужасает даже не это.

На какой-то миг вдруг ощущаешь себя на его месте.

И вдруг отчаянно кричишь внутри себя:

— Это я лежу совсем один в деревянной коробке, а они слова говорят, выпивают и закусывают. Живут! А я мертв, одинок, заперт, закопан, прахом пошел…

Вот и кажется иногда: хорошо бы в предпоследний миг приходили какие-то тайные доктора, забирали бы его в тайную дальнюю лечебницу, за границу, в Азию, в Китай, в Тибет, — и мы бы думали, что он жив.

Нам было бы велено так думать.

Нам бы оттуда посылали письма: «состояние тяжелое, но стабильное».

Лет пятнадцать бы посылали. Или сорок пять.

А потом бы последнее письмо: в монастыре таком-то на сто третьем году жизни закончил свое земное странствие ваш отец. Урну с прахом получить… и т. д.

Но это еще хуже, наверное.

Как «десять лет без права переписки».

Или вот еще.

Часто говорят и пишут: человек не умирает, пока о нем помнят.

Утешение остающимся и наставление живущим. Двойное наставление, кстати. Помни об ушедших, и они тем самым будут живы. Живи так, чтоб о тебе помнили после твоей смерти: тем самым как бы не умрешь.

Да, в каком-то высоком смысле это так. А если представить себе такой выбор: вам предлагается умереть буквально завтра.

Но зато вас будут помнить вечно. Монументы, улицы, корабли, библиотеки, стипендии. Мемориальные доски. Юбилеи, выставки и конференции. Мемуары. Устные легенды. Не говоря уже о благодарной памяти непосредственных потомков.

Или — умереть в глубокой и безболезненной старости, в здравом уме и твердой памяти.

Но о вас тут же забудут. Умер, и ладно, хватит о нем. Даже сорок дней не отметят. Урну из крематория не заберут, и по прошествии года ее закопают в общую яму для невостребованных прахов.

Что выбрать?

Один мальчик

в родном городе

Юля Самарина сначала немножко испугалась, когда вдруг расхотела есть. Она была дорогой девочкой и поэтому следила за фигурой, старалась есть поменьше и очень мучилась от своего аппетита. А тут расхотела напрочь, особенно мясо. Но подумала, что ничего, так даже лучше. И месяца три жила спокойно, стройная и красивая, как всегда.

Четырнадцатого октября в ресторане Рокфор ее вырвало прямо за столом. Прямо на стол. Белой слизью с кровью. На большую красивую тарелку с салатом. На две минуты она потеряла сознание. А когда очнулась, то официантка ей сказала, что клиент, добрый человек, за все заплатил и вот, даже оставил ей на такси. И дала мокрое полотенце утереться.

Она доехала до дому. Разделась, приняла душ, обсохла и долго смотрела на себя в зеркало. Красивый у нее был живот, втянутый под ребрами и нежно круглящийся внизу, над аккуратным лобком. Присмотрелась и увидела продольные морщинки и вялую кожу. Она схватила тон и стала затирать живот, делать его как раньше, смуглым и свежим.

Потом просидела на кухне полночи, а утром пошла к врачу.

Неделю бегала по разным анализам. Двадцать третьего собралась и уехала к себе. Ехать было ночь.