Господин Великий Новгород

Послы оставались в стане — не отпускали...

А Новгород между тем ждал их возвращения. Что там происходило — того и старец Нафанаил, последний новгородский летописец, не в силах был передать: «За слезами убо не видел ни листа, на чем писать, ниже куда тростию скорописного мокать»...

В отчаянии новгородцы все еще укреплялись, насыпали валы острожные и из мертвых, не доеденных собаками и воронами тел человеческих, прикрытых кое-как мерзлою землею, делали себе бойницы и засеки...

Вече уже не собиралось, а вечевая площадь и все улицы так просто стонали голосами. Вечевой звонарь все это видел и, сидя под колоколом, коченеющими руками шил себе саван.

Марфа надела суровую власяницу на свое нежное, пухлое тело и ходила по больным и умирающим, разнося им милостыню успокоения «ради души болярина Димитрия», старшего своего сына, и «новопреставленнаго» болярина Федора, младшего сына, о котором она узнала, что он умер в заточении, где-то в далеком Муроме... Как горькое безумие прошлого, она часто вспоминала о князе Олельковиче и представляла княжескую корону на своей седой голове... «О, суета суетствий!..» А как сладка была эта суета...

Послы все томились в московском стане, моля допустить их вновь на очи великого князя. Вместо князя к ним являлся Степан Бородатый.

— Не попригожу, не попригожу бьете челом, — твердил он новгородцам. — Для чего вы отпираетесь от тово, с чем приезжали на Москву Захар да Назар, и не объявили, каково государства хотите вы, и тем возложили на великаго государя ложь.

— Мы не лгали, — оправдывались новгородцы.

— А не лгали, так не попригожу бьете челом... А восхощет Великий Новгород великим князем бить челом — и он сам знает, как бить челом...

Новгородцы, наконец, с отчаянья повинились в том, в чем никогда не были виновны: приняли на себя личную вину Захара да Назара, которыми им постоянно кололи глаза.

— Мы винимся в том, что посылали Назара и Захара и перед послами великаго князя заперлись, — проговорили они свой приговор.

Бояре пошли к великому князю и вскоре воротились от него с ответом.

— А коли вы, — отвечал он через бояр, — коли вы, владыка и вся отчина моя, Великий Новгород, пред нами, великими князи, виноватыми сказались и сами на себя свидетельствуете и спрашиваете, какого государства мы хотим...

— Мы о сем не спрашивали и не спрашиваем, — перебил боярина один из новгородцев.

— Не перебивай слово государево, — сердито остановил его Бородатый. — Слово государево что литургия — перебивать не годится.

Боярин продолжал: «...и спрашиваете — какого государства в нашей отчине, Великом Новгороде, как у нас в Москве...»

Новгородцы в отчаянье опустили руки. «Заставили-таки принести на себя веревку и свить мервую петлю! О московское лукавство!» — колотилось в сердце у владыки; но он смолчал.

Тогда новгородцы решились на последнее средство: подействовать на алчность московскую. Они по опыту знали, что это была за бездонная копилка — «казна осударева», как на Москве любили изречение из нового московского евангелия: «Чтобы нашей осударевой казне было поприбыльнее».

— Пускай бы великий князь, — предложили они, — брал с нас на каждый год со всякой сохи по полугривне, держал бы наместников своих и в пригородах, как в Новгороде, токмо чтоб суд был по старине, не было бы вывода людей из новгородской земли и на службу в низовскую землю новогородцев не посылали бы. А мы ради боронить рубежи, что сошлись с новгородскими землями... Да чтоб великий князь в боярские наши вотчины не вступался.

Опять бояре толкнулись к великому князю и опять вынесли суровую отповедь. Вот слова великого князя:

— Я сказал вам, что мы хотим такого государства, какое в нашей низовской земле — на Москве; а вы нынче сами мне указываете и чините урок нашему государству... «Так что ж это за государство!»

Ничто не помогало! Одно слово — налагай на себя руки! Но и в петле все еще есть надежда...

— Мы не учиняем урока государства своим государям, великим князьям! — в отчаянье всплеснул руками владыка. — Ино Великий Новгород низовскаго обычая не знает — как наши государи, великие князья, держат там, в низовской земле, свое государство?

Почва уходила из-под ног несчастных: они уже сами говорят — «наши государи». А давно ли за одно это слово разнесли на подошвах сапог и лаптей кровавые клочки тел посадника Василия Ананьина, да вечного дьяка Захара, да подвойского Назара, а остатки их и волосы, смешанные с грязью, вечевой звонарь защищал от своего прожорливого ворона.

А теперь уж все пропало — не до слов больше... Государи так государи — все равно! Новгород уж умер.

— Нету послов, нету! — с тоской посматривал звонарь на московский стан. — Померли они, чи и им головы урезали?

И он, словно потерявший рассудок, обращался к ворону:

— Полети, сынок, полети, воронушко, принеси от них висточку...

— Со свя-тыми упо-кой! — раздавался по улицам Новгорода погребальный гимн.