Господин Великий Новгород

Это пел слепой Тихик: он хоронил новгородскую волю, а сам плакал... И что ему, слепому нищему, была новгородская воля! А все жаль... Да вот и мне, пишущему это через четыреста лет после того, как она прошла и быльем поросла, жаль ее!

Но ворон не приносил звонарю весточки. Ее принесла кудесница, та старая кудесница, что жила за городом в каменоломнях. Она, как знахарка, бродила по московскому стану, и там ее все знали.

И вот как она все узнала. На святках, гуляя у князя Холмского, Степан Бородатый хватил через край — перепил маленько. После этого у него сделался «чемер» — болезнь эдакая московская. Так кудесница у него якобы «чемер срывала», а может, была у него и по другим делам. От него она все узнала и рассказала звонарю, своему старому знакомому.

— Впустили это наших к нему, — рассказывала она, — а ен сидит на золотом столе, золоту палку в руках держит... А глазищи у ево во каки... А вокруг ево боляре тихеньки-претихеньки, словно песики махоньки... А наши-то стоят и плачут. А он и возговорить, точно вечной колокол...

— Ну уж, бабка, — обиделся старик, — далеко ему до колокола.

— Ну, не как вечной, а как юрьевской... Ен и молвит: «Отдайте мне Марфу-посадницу, тогда я отдам вам нелюбье мое».

Дело было однако же не совсем так. Истомивши послов напрасным ожиданьем, великий князь велел, наконец, пустить их к себе на очи.

Когда послы вошли, то Иван Васильевич, ласково взглянув на них, что с ним редко бывало, подошел к владыке под благословение и, стоя среди палаты, сказал свое последнее, роковое решение:

— Вы мне бьете челом, — произнес он с своею обычною точностью, — чтобы я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине, Великом Новгороде. Ино ведайте — наше государство таково: вечу и колоколу в Новегороде не быть.

Некоторые послы отшатнулись и перекрестились...

— Посаднику не быть...

Он помолчал. В палате, казалось, никто не дышал. Только у владыки хрустнули пальцы...

— Вечу и колоколу не быть... посаднику не быть, — шептал, стоя в стороне, Бородатый, словно бы это была молитва.

— Государство свое нам держать, как подобает великим князьям, как держим мы свое государство в нашей низовской земле. И земли великих князей, что за вами, отдать нам, чтоб это наше было. А что вы бьете челом мне, великому князю, чтоб не было вывода из новгородской земли и чтоб мне не вступаться в боярские земли, и мы тем жалуем свою отчину, и суд будет по старине в Новгороде, как в земле суд стоит.

Больше он не сказал ни слова и вышел.

— Вечу и колоколу не быть... посаднику не быть, — растерянно, точно во сне, бормотали новгородцы, дико озираясь.

— Господину Великому Новугороду не быть... всем нам не быть...

— Помереть, помереть — ничего боле не осталось.

— Что вы?.. Зачем же? — утешал их Бородатый. — Вона мы-ста живем за осударем, великим князем, а не помираем...

— Что и говорить!.. Помирать не надобеть.

— Ну и вы, братцы, поживете — свыкнетесь. А свыкнется — слюбится.

— Вечу не быть... колоколу не быть... посаднику не быть, — бормотали свое новгородцы как потерянные. — Помереть — одно осталось...

Когда они наконец несколько пришли в себя и увидели, что дело их уже бесповоротное, что и их веча, и посадники, и их дорогой вечевой колокол с его живою, для каждого новгородца понятною речью отошли в вечность и похоронены на московском кладбище, — они решились попробовать сберечь хоть что-нибудь, хоть частицу своей воли — свой суд и свою личную неприкосновенность, чтоб их по крайней мере не брали на службу в эту страшную «низовскую землю», в эту ужасную Москву, — не звали туда на «Шемякин суд», не «выводили», не угоняли в полон.

Как и прежде, они думали, что то, что сказал сейчас великий князь, он скрепит крестным целованьем — присягнет, что будет держать свое слово. Так у них велось от старины. Поговорив тихонько между собою, покачав безнадежно головами и утерев не одну слезу, они снова обратились к боярам:

— Бьем челом, — поклонился боярам владыка, — чтоб великий государь дал крепость своей отчине — грамоту... и крест поцеловал.

Бояре пошли во внутренние покои князя.

— Прощай, наша волюшка! — вздыхали старые новгородцы. — Прощай, вольный свет!

Бояре скоро воротились.

— Великий осударь креста целовать не будет, — был короткий ответ.

Новгородцы недоумевающе посмотрели друг на друга. Их уже, казалось, ничто не удивляло... Так много они видели и слышали и так глубоко переболели душой, что им уже было почти все равно... Не все ли равно умирать! Но они должны были дать отчет Новгороду, отчет тем родным братьям, сестрам и детям, которые доверили им все, что им было дорого на свете, и теперь ожидали их в мучительном неведении и страхе.

— Так вы, братие, целуйте крест за великаго государя, — прервал владыка мучительное молчание, глядя робкими глазами в круглые, бесстыжие глаза Бородатого.

Бояре опять пошли к государю.

— И боярам великий государь креста целовать не велит, — вынесли они короткий ответ.

— Так хотя наместник, что будет в Новегороде, пусть крест целует! — взмолился владыка.

Опять ушли и опять воротились.