Господствующая высота

— Слышь аль нет? — Злой оклик вернул Федора к сознанию, он приподнялся, виновато мигая. — Я ухожу. Ты тут один управишься. Встретимся через неделю на базаре.

— Куда же вы, Степан Захарович?

— На прядильную. В город.

Лицо Степана Захарыча было сухо и сурово. Федор почувствовал неловкость перед товарищем и, не зная, что сказать, только тер кулаками глаза, а костистый, острый, как у птицы, профиль сержанта уже мелькнул в окне и скрылся за яблонями.

Федор вздохнул и повалился головой в подушку…

V

Степан Захарыч шел городом. Его путь лежал мимо кирпичного здания школы, где разместился госпиталь. В широкие окна виднелись железные спинки кроватей и шаткие ночные столики. Степан Захарыч вспомнил утреннюю тишину палаты для выздоравливающих, когда, просыпаясь, чувствуешь прибыток сил, влажную свежесть лба и всего тела, веселую, нетерпеливую бодрость.

Он шел мимо одноэтажных домиков с косыми окошками, где за геранью и фикусами поблескивали медные бока самоваров. Пересек базар, едва не оглохнув от надсадного гусиного крика. Когда гогот немного стихал, слышался жалобный голосок:

— Воды!. Кому свежей, холодной воды!..

Заспанная девочка с трудом перетаскивала ведро вдоль базарных рядов, узкая рука ее вся просинела жилками. Степан Захарыч выпил две кружки и, освеженный, двинулся дальше, мимо жиденького летнего сада с фанерной будочкой кассы и пестрым транспарантом, извещавшим о приезде духового оркестра из Коврова.

Он вышел на площадь, посреди которой высилась каланча, выкрашенная светлорозовым; на самом верху сияла золотая каска пожарного. На площади было довольно людно. Как и обычно по утрам, люди шля торопливой походкой, замкнутые и нелюбопытные.

Не похожие на других утренних прохожих, ему повстречались двое — курсант лётного училища с гладким голубым погоном на юношески узком плече под руку с молоденькой девушкой. Два счастливых взгляда мимолетно скрестились на его лице, всколыхнув в нем смутное беспокойство и тоску. Степан Захарыч удивленно и недовольно поморщился. Он обладал счастливой особенностью не придавать значения преходящим бедам настоящего, ценить только будущее, неизвестное и прекрасное. Это свойство помогало ему и на войне, оно делало из него хорошего и терпеливого солдата. И то, что он ощущал сейчас, было как бы утратой свойства, которым он дорожил.

«Брось! — сказал он себе просто и строго. — Ты что, жить с ней бы стал? Похоронил бы себя здесь на веки-вечные? А она не такая, чтоб зря баловаться… Брось, Степан…»

Он стал думать о работе, строил новые, заманчивые планы, и пережитое поражение стало выветриваться из его души. Он вышел на берег удлиненного водоема, постоял над деревянной оплесневевшей плотиной, пожалел, что сила воды расходуется впустую. От сюда в проломе стены было видно, как на фабричном дворе разгружают платформу с хлопкам. На разгрузке трудились около десяти женщин и трое мужчин. Женщины были загорелые, с мускулистыми руками; их головы покрывали косынки, повязанные по самые брови, лица были красны и глянцевиты.

Вот он подходит к проходной, радуясь тому, что он такой твердый, отходчивый и хитрый человек, который не даст надолго забрать себя никакому огорчению, и вдруг остановился, пораженный мгновенной острой болью в сердце. Хозяйка, вся, как была, с кротким лицом своим, с сильным и ладным телом, встала перед ним так осязаемо близко, что сердце, внезапно утратив всю хитрость и твердость, испытало такую боль, словно его сжали в горсти.

VI

С крыши дома открывался простор. Вверх и вниз бежит земля в зелени трав и молодых хлебов, золотой сурепе, голубоватой пене одуванчиков. На крутом изломе вливается в сосновый лесок лиловое, отполированное солнцем, горячо отсвечивающее шоссе. Над горизонтом одним лишь высвеченным контуром обозначена рослая туча, ее окраска ничем не отличается от задымленно-голубого цвета неба. Воздух тих, туча недвижима, она словно затаилась там, в дальней дали…

Глаза Федора прикованы к работе — он перекрывает крышу, но существом своим он ощущает этот простор, что-то замирает в нем, и оттого работается еще веселее. Куда девалась его неповоротливость и медлительность! Его большие, грубые руки обрели удивительную легкость, каждое движение точно, скупо, исполнено легкой силы, он с удара вгоняет гвоздь. Изъеденные черным бархатистым мхом доски летят вниз, на их место ложатся новые, гладко обстроганные, пахучие, в оранжевых подтеках смолы. Тесиночку к тесинке пригоняет Федор; прочно, надежно прикроют они хозяйку от дождя, снега и ветра.

С какою радостью сложил бы он для нее своими руками целый дом!