Господствующая высота

«Заждалась»! Значит, снова есть на свете человек, который его ждет, боится за него. Растроганный, он горячо и сбивчиво принялся рассказывать про старуху, про смешную ее козу и кончил неожиданно:

— Хорошо у вас тут! Лучше не найдешь.

Хозяйка радостно вскинулась:

— Люблю я свой край! У нас хорошие люди, и здешние, и приезжие. Ленинградка тут одна с дочками живет, а уж вежливая такая! И наши бабенки хороши, хозяйственные, строгие. Наш колхоз очень даже богатый. Не смотрите, что одни женщины остались, у нас такая бабья заводиловка! Болото за выгоном осушили — столько земли себе выиграли! Об этом даже в газетах писали. Намучились мы, правда, хуже некуда, как отводные канавы по пояс в воде рыли. Зато выгода большая. А уж работать мы научились — дай войне кончиться, полны дома наживем…

VII

Федор продолжал жить у хозяйки. Днем он работал на дворах у колхозников, возвращаясь, пил чай с хозяйкой. Среди колхозников прошел слух о молодом парне-инвалиде, который задаром выполняет любую работу.

Федор и сам не мог бы толком объяснить, как это сделалось. Он не взял денег со старушки, владелицы козы, потому что за нее просила хозяйка; не мог взять деньги от ленинградки, потому что знал о ее трудной судьбе; отказался, несмотря на все уговоры, от платы за работу на большом зажиточном дворе председателя колхоза из чувства уважения, внушенного ему хозяйкой, к этой сильной пожилой женщине, главарю всей «бабьей заводиловки». Он не рассчитывал завоевать этим симпатию хозяйки, но, чувствуя ее одобрение, считал, что поступает правильно.

Смущала Федора лишь предстоящая встреча со Степаном Захарычем. В памяти всплывали светлые глаза, так легко темневшие от гнева. Тот просто не поверит ему, подумает, что Федор не хочет делиться. После долгих сомнений Федор решил продать на рынке желтые лыжные ботинки, полученные перед выходом из госпиталя, а деньги вручить сержанту, как заработанные. На этом он успокоился и продолжал старательно трудиться за одни харчи, сытные или скудные, смотря по достатку заказчика.

С каждым вечером хозяйка становилась все ласковее и беспокойнее. Она словно ждала чего-то.

Однажды вечером, когда жарко-красным вспыхивали зарницы и бесшумно колыхались за окном черные лапы сосен, где-то вдалеке женщины запели песню. Робкая вначале, песня поднялась и, взятая на-разлет сильным, грудным голосом, вдруг выросла под самыми окнами:

Тонкими ветвями я б к нему прижалась
И с его листами день и ночь шепталась.

— Красиво поют… одинокие, — сказала хозяйка.

Но нельзя рябине к дубу перебраться…

Отхлынуло вдаль и снова на звонкой, тоскующей волне приблизилось:

Знать, ей, сиротине, век одной качаться-а-а…

— Хорошо мужчинам, которые вернутся, очень их жены любить будут.

А Федор молчал, бессильный выразить то, что забрало его впервые с такой непонятной властью.

На другой день с утра кричали вороны, предгрозовая духота разлилась в воздухе, зелень устало поникла. Защитив глаза от солнца, колхозники с надеждой взглядывали на небо, бесцветно-тяжелое и словно задымленное по горизонту. Во второй половине дня огромная глянцевитая туча обложила полнеба. Люди радовались: куда бы туча ни пошла, ей не миновать изождавшихся полей.

Первые капли гулко стукнули по лопухам. Хлестнул коротко дождик, но ветер отнес его в сторону. Земля притихла. Ломаная светлая щель разверзлась в небе, просияла мгновенным блеском, чудовищный молот расколол простор. Туча, клубясь и расслаиваясь, быстрее побежала по небу; она как-то обмякла, посерела, стала быстро снижаться и рухнула плотным ливнем.

Гроза застала Федора в дороге. Он шел работать на дальний двор, с наслаждением после тяжкого предгрозья вдыхая посвежевший, прохладный воздух. Но вот крупный, холодный град больно захлестал по стриженой голове. За частой сеткой града Федор разглядел сарай и побежал к нему, оскальзываясь на круглых, мелко прыгающих градинах. Он схоронился под стрехой, скинул с плеча ящик с инструментами и вытер лицо. Град ушел, остудив простор, но ливень был попрежнему щедр и гневен.

Женщина в накинутом на голову жакете, с туфлями в руках бежала к сараю. Ноги у нее разъезжались. С разбегу она не удержалась, наткнулась на Федора, выронила туфли и засмеялась:

— Простите, миленький, простите, бога ради! Ох, и промокла же я!.

Нагнувшись, она отжала воду с налипших к вискам волос, убрала пряди за уши и пальцами стала отщеплять от тела мокрый сарафан.

Отжав подол, женщина распрямилась и удивленно-радостно, словно после долгой разлуки, воскликнула:

— Федя!

Дождь теперь сеялся, как сквозь частое сито, ниточно-мелкий и очень холодный; хозяйка накинула на плечи ватный жакетик, оттянула борт и накрыла им Федорову спину. Оба мокрые, они оказались тесно прижатыми друг к другу. Хозяйка подняла голову. Мокрое прекрасное лицо ее расцвело робкой радостью, сильной рукой притянула она его шею и резко, почти зло, поцеловала в губы.