Господствующая высота

В середине дня пришел небольшой старик в холщовой рубашке и мягких чувяках, запрятанных в калоши, по прозвищу Барышок. Необычайно прижимистый, жадный хозяин, старик по справедливости заслужил это прозвище.

Барышок только что отстроился и пришел в кузню за шпингалетами, дверными петлями, бруском для порога и вьюшками для печи. Всякому другому Авдеев незамедлительно отпустил бы просимое, но он хорошо знал манеру Барышка. Сруб Барышка стоял в виду кузни; Авдеев высунулся и пересчитал окна большой, ладной пятистенки.

— Лишку запросил, Барышок. Тридцать шпингалетов тебе без надобности. Экой ты жадный какой!

Старик вздохнул, молчаливо признаваясь в своей слабости. Авдеев не понимал и не любил жадных людей. Он велел Никифору отсчитать нужное количество изделий и, отвернувшись от Барышка, занялся своим делом. Но старик не уходил, Авдеев чувствовал на себе его просящий взгляд.

— Чего тебе еще? — не выдержал он наконец.

Барышок помялся и, смущенно усмехаясь, вытащил из-под рубахи флюгерного петуха, покрытого толстой ржой.

— В огороде откопал. Может, почистишь ему перышки?

— А ну-ка, дай.

Авдеев сразу увидел, что это не обычный петушок. Заглянув в железное брюшко, он обнаружил в нем свистульку, качнул коромысло мехов и подставил петушка под тугую струю воздуха. Послышался резкий чихающий звук, затем низкий, с руладами свист, отдаленно напоминающий петушиное «кукареку». Ржавые крылья приподнялись, и петушок замолк.

— Бог ты мой, красота-то какая! — мигая слезящимися глазками, проговорил Барышок, а Никифор так и впился глазами в певучего петуха.

— Это что! Его отрегулировать, — он почище живого запоет. Занятная вещица…

— Будь заместо отца, Акимыч.

— Ладно, ладно, сделаю. Завтра приходи.

Бормоча слова благодарности, умильно вздыхая, Барышок направился к дверям.

— А шпингалеты свои, что ж, забыл?! — крикнул Авдеев.

Барышок испуганно оглянулся, торопливо, будто боясь, что отнимут, собрал изделия в подол рубашки и шмыгнул из кузни.

Авдееву подумалось, что почти каждая человеческая душа отзывается на красивое в жизни. Даже Барышок, скопидом и деляга, дал себя увлечь певучей игрушке настолько, что позабыл, зачем пришел. И, словно опасаясь, чтоб это хорошее не утратилось в душе Барышка, Авдеев крикнул ему вдогон:

— Вечером загляни! Будет готово!

Затем в кузню забежала девушка Уля, птичница. Маленькая, вертлявая, с зелеными выпуклыми глазами, в сереньком сарафанчике и красном платочке, она напоминала невидную, но кокетливую птичку чечетку.

— Здравствуйте-пожалуйста! — Она переводила глаза с мастера на подручного. — Деда Степ, как наше колесико для тачки?

— Ты ж вчера справлялась, — улыбнулся в бороду Авдеев. — Давно готово.

— Вчера мне не с руки было, — ответила она, не задумываясь, и ее зеленые выпуклые глаза уставились на Никифора.

Тот с ожесточением раздувал мехи, его уши порозовели. Авдеев щурился, удерживая смех.

— За дверью лежит, можешь взять.

Уля нагнулась и вытащила небольшое колесо с блестящей, как зеркало, новой шиной.

— Никифорова работа…

— Неужто твоя, Никиша?

— Его самого! Знатный мастер. Редкий жених будет!

В ответ Никифор так качнул коромысло, что длинное лезвие пламени сорвалось с углей, и не защитись Авдеев рукой, оно опалило бы ему бороду.

Уля засмеялась тонким, гортанным смешком.

— Пусть колесико пока полежит, я на обратном пути забегу, — и девушка выпорхнула из кузни.

С гиком и присвистом к кузнице подкатил на дребезжащих дрожках Сережка Репкин, бригадир.

У него жена родила в городе, и председатель одолжил ему свои дрожки проведать роженицу. Ради такого случая конюх запряг рысака Ворона, кровняка-орловца. При выезде из деревни Ворон расковался на заднюю ногу, и Сережка завернул к кузнице.

Взволнованный своим отцовством, гордый тем, что колхоз отпустил с ним лучшего рысака, Сережка говорил безумолку.

— Чувствуешь — мальчишка родился! А? Настоящий мальчишка — десять фунтов весу, четыре килограмма, как часы!..

Не заводя Ворона в станок, Авдеев взял в колени его копыто, клещами отодрал подкову и коротким острым ножом срезал стружку ногтя. Стружка, похожая на черепаховый гребень, упала ему в фартук. Защемив во рту гвозди, Авдеев стал прибивать новую подкову. Ворон стоял смирно, только порой ленивым взмахом тяжелого хвоста отгонял докучливых слепней.

Авдеев заколотил последний гвоздь в неподатливую мякоть копыта и дружески пнул коня под зад.

Ворон саднул крупом, новая подкова звонко лязгнула о передок дрожек.

— Мне его опять дадут, как за сыном поеду, — похвастался Сережка, подбирая вожжи.

— Ты наперед ко мне заверни, я рессоры подтяну, чтоб не трясло.

Сережка махнул рукой и дернул вожжи. Ворон чуть осадил на круп и с места рванул на полную рысь.

Авдеев велел Никифору потушить огонь в горне, а сам стал собирать инструменты и поковки в почерневшую от времени кожаную сумку.

— Приберись тут покуда, я за бричкой схожу. На ток поедем.

III