Господствующая высота

Склонив голову набок, Григорий прислушался к грому.

— Пид вечир, ране не грянет, — сказал он уверенно.

— А все ж поднажми, Гриша: в грязь трудно бороновать, сам знаешь, — посоветовал Авдеев, выбирая из сумки зубья покрепче.

V

Вернувшись с поля, Авдеев пообедал и снова отправился в кузню.

Эти послеобеденные часы Авдеев любил больше всего. Он оставлял каждодневные поделки и работал что-нибудь свое, душевное. Сейчас он ковал винтовой лемех фрезерного плуга, который придумал вместе с председателем колхоза. Этим плугом они рассчитывали поднять целину пустыря, отведенного под фруктовый сад.

Но сейчас что-то мешало тому удовольствию, с каким он обычно принимался за эту работу. То ли его разморило от жары, то ли сказалась усталость последних месяцев, но непривычная лень сковывала его движения. Какая-то вязкая слабость пробралась в тело, он ощущал ее в коленях, плечах, пояснице. Пытаясь встряхнуться, Авдеев с зычным вскриком опустил раскаленный кус железа на наковальню, приставил разметчик и молодцевато подмигнул Никифору: «Давай!»

Несильные, короткие удары посыпались на шляпку инструмента. Авдеев быстро переставлял разметчик, и в тот момент, когда инструмент касался металла, следовал легкий, точный удар.

Прерывистые черточки, едва приметные под краснотой накала, легли на брусок. Авдеев сунул клещи Никифору и ухватился за отполированную ладонями рукоять «деда», как называли в кузне самый тяжелый двухпудовый молот. Рывком поднял он «деда», полукружьем занес за спину и с хриплым выдохом обрушил на поковку. Казалось, что молот придавил самый звук — так тихо и гулко отозвался металл на страшный удар. Авдеев снова занес молот над головой, вобрал в себя воздух и вдруг почувствовал, как тихонько скользнула рукоять в ладонях.

Никифор с удивлением глядел на кузнеца: чего тот медлит! — ведь жар стремительно уходит из металла, и через миг-другой его уже не проймешь никаким ударом.

Авдеев видел глаза мальчика, знал, чего тот ждет, но не было в нем силы и дерзости для удара. Кривым, неловким движением Авдеев вывернул «деда» из-за спины и уронил его наземь. Промяв в земляном полу ямку, молот остался стоять, как будто врос.

Аким Авдеев, его отец и тоже кузнец, в день, когда он не смог поднять «деда», сказал:

— Баста! Кончилась моя сила, — и отдал сыну ключи от кузницы.

— Дядь Степ, бросил бы ты «деда», — словно угадывая его мысли, сказал Никифор. — Нынче никто не кует двухпудовым…

— Так разве ж это кузнецы! Ювелиры, мелкая кость!..

Авдеев вздохнул и стал натягивать пиджак.

— Кончай покуда… — сказал он с хмурой печалью.

— Дядь Степ!.. — голос мальчика звучал робко, просяще.

Авдеев проследил его взгляд — на токарном станке лежал жестяной петух.

— Правда твоя, слово держать надо..

Авдеев извлек музыкальную машинку, а жесткотелую птицу вручил Никифору.

— Прогладь его бархатным напильничком и наждачком протри, только поаккуратнее.

Нежное, действительно бархатное шуршание напильника и усердное дыхание Никифора внесли некоторое умиротворение в душу кузнеца.

«Коли на большое дело стал негож, — думал Авдеев, — буду вот свистульки ребятам делать».

Разгадав секрет звучащих пластинок, Авдеев собрал их как должно, качнул мехи и поставил свистульку под струю воздуха. Высокий, мелодичный звук, нежнее и тоньше петушиного, легко вырвался из свистульки и, медленно, вибрируя, замер, будто стаял.

— Ох, и силён! — Никифор зажмурился от удовольствия. — Даже жалко Барышку отдавать.

— Экой ты! Да ведь музыка-то для всей деревни будет!

Авдеев вставил свистульку в начищенное горло петуха и наказал Никифору сей же час отнести его хозяину. Затем он бросил взгляд на молот и, тряхнув седыми кольцами волос, вышел на улицу.

VI

Парная духота воздуха достигла своего предела. Даже после жаркой кузни улица не приносила прохлады.

Авдеев понуро брел к своему дому. Старость постучалась в его двери, и таким неожиданным был ее приход, что кузнец как-то разом согнулся, словно тяжкая ноша смаху опустилась ему на плечи.

Навстречу торопливой походкой шел председатель колхоза. У него всегда был такой вид, точно он куда то опаздывал. Тронув сломанный козырек фуражки, председатель хотел пройти мимо, но вдруг оборвал шаг и пристально глянул на Авдеева.

— Ты что это, брат, такой скучный? Переутомил ты себя, что ли? Отдохнуть надо.

— Отдохну на том свете.

Председатель недовольно наморщил нос.

— На море тебе надо, на жаркое солнце — враз обновишься. Экой ты, право! Я ж тебе что ни год предлагаю..

Председатель говорил правду, но, желая сохранить в себе чувство обиды, словно люди виноваты перед ним, Авдеев махнул рукой и побрел своей дорогой.

В горнице было сумеречно, только белел, словно светился, угол недавно сложенной печи. Авдеев прошел за печь и тяжело, точно в самом деле скрутила его хворость, опустился на лежанку.

— Что так рано пришел? Не занедужил ли? — спросила из другой горницы жена.

Авдеев не ответил.

Послышались грузные шаги. Авдеев закрыл глаза, но сквозь сомкнутые веки он как бы видел склонившееся над ним, встревоженное лицо жены.

— Да что молчишь-то, господи? — плачущим голосом спросила жена.