Госпожа Бовари

Следующий день всегда бывал ужасен, а ближайшие за ним — еще невыносимее: начиналось нетерпение вновь упиться недавним счастьем, острое вожделение, распаляемое привычными образами, которое лишь на седьмой день находило себе наконец исход и утоление в ласках Леона. В нем же страсть рождала восторги умиления и благодарности. Эмма наслаждалась этою любовью тайно и сосредоточенно, поддерживала ее всевозможными уловками своей нежности и уже трепетала ее утраты.

Не раз говорила она ему с тихою грустью:

— Ах, ты меня бросишь!.. Женишься!.. Поступишь как другие.

Он спрашивал:

— Кто эти другие?

— Все мужчины, — отвечала она. И прибавляла, отталкивая его томным движением: — Все вы бесчестные!

Однажды, когда они философически беседовали о земных разочарованиях, она сказала (с целью испытать его ревность или, быть может, уступая потребности высказаться), что в былое время, до него, любила другого. «Но не так, как тебя!» — поспешила она прибавить и клялась именем дочери, «что между ними ничего не было».

Молодой человек поверил, но все же начал расспрашивать: он желал знать, кто был тот, другой.

— Он был капитан корабля, друг мой.

Не преграждал ли этот ответ все розыски? И в то же время не возвышало ли ее в глазах Леона это мнимое обаяние, будто бы оказанное ею на человека, по всей вероятности мужественного, воинственного и привыкшего к успеху у женщин?

Тогда клерк почувствовал все ничтожество своего общественного положения; он стал завидовать эполетам, чинам, орденам. Все это должно ей нравиться: он это угадывал по ее склонности жить на широкую ногу.

Между тем Эмма умалчивала о многих своих сумасбродных мечтаниях: например, о желании располагать для поездок в Руан голубым кабриолетом, английской лошадью и грумом в сапогах с отворотами. Эту фантазию внушил ей Жюстен, умолявший ее взять его к себе в лакеи; и если это лишение не умаляло радостей приезда, то всякий раз, без сомнения, усиливало горечь возвратного пути.

Часто, когда они заводили разговор о Париже, она вздыхала:

— Ах, как хорошо бы мы там пожили!

— Но разве мы не счастливы? — нежно спрашивал молодой человек, гладя ее волосы.

— Да, ты прав, — говорила она, — я сумасшедшая, поцелуй меня!

С мужем она была милее, чем когда-либо, готовила для него фисташковый крем и по вечерам играла вальсы. Он считал себя счастливейшим из смертных, и Эмма жила не зная тревог, как вдруг однажды вечером он спросил:

— Твоя учительница музыки ведь мадемуазель Ламперер?

— Да.

— Так я встретился с нею только что у госпожи Льежар. Спросил про тебя: она тебя не знает.

То был словно удар грома! Тем не менее она ответила спокойно:

— Значит, она забыла, как меня зовут?

— А может быть, — сказал он, — в Руане несколько учительниц музыки с этою фамилией?

— Возможно! — И с живостью добавила: — У меня, однако, есть от нее расписки! Посмотри!

И она пошла к письменному столу, перерыла ящики, перевернула вверх дном бумаги и так наконец захлопоталась, что Шарль уже упрашивал ее не беспокоиться из-за каких-то несчастных квитанций.

— О, я их отыщу, — сказала она.

И в самом деле, в следующую пятницу Шарль, натягивая сапог в темном чулане, где висело его платье, нащупал между кожею сапога и чулком листок бумаги, вытащил его и прочел:

«Получено за три месяца уроков и в уплату за издержки на ноты и пр. шестьдесят пять франков.

Фелисия Ламперер,

учительница музыки».

— Черт! Как могла эта расписка очутиться у меня в сапоге?

— Свалилась, должно быть, из картонки со старыми счетами, которая стоит на краю полки, — ответила она.

С этой минуты жизнь ее превратилась в сплошную ложь, которою она, как покрывалом, окутывала и прятала свою любовь.

Ложь стала для нее потребностью, манией, наслаждением, так что когда она утверждала, что прошла вчера по правой стороне улицы, можно было быть уверенным, что она шла по левой.

Однажды утром, как только она уехала, одетая, по обыкновению, довольно легко, повалил снег. Шарль, следя из окна за погодой, увидел, что аббат Бурнизьен выезжает в Руан в шарабане Тюваша. Доктор поспешно вынес теплую шаль и просил священника тотчас по приезде в гостиницу «Красный Крест» передать ее его жене! В гостинице Бурнизьен не замедлил осведомиться о супруге ионвильского врача. Трактирщица ответила, что эту даму она редко видит в своем заведении. Поэтому вечером, встретясь с госпожою Бовари в «Ласточке», священник рассказал ей о своем затруднении, не придавая, впрочем, этому обстоятельству никакого значения, так как вслед затем начал расхваливать соборного проповедника в Руане, молва о котором тогда гремела и которого все дамы бегали слушать.

Но пусть священник не потребовал у нее разъяснений — другие впоследствии могли оказаться менее скромными: Эмма сочла нужным останавливаться впредь в «Красном Кресте», чтобы деревенские знакомые, встречаясь с нею на лестнице, не могли ничего заподозрить.