Госпожа Бовари

На другой день рано утром Эмма побежала к Лере и просила его написать другой счет, который бы не превышал тысячи франков, так как, показав счет на четыре тысячи, ей пришлось бы сказать, что она уплатила по нему две трети, а следовательно, пришлось бы признаться в продаже недвижимого имущества — деле, так ловко проведенном Лере, что о нем стало известно лишь гораздо позже.

Несмотря на весьма умеренные цены всех предметов, перечисленных в счете, старуха Бовари нашла расходы чрезвычайными.

— Разве нельзя было обойтись без ковра? Зачем было обивать заново кресла? В мое время в доме бывало одно-единственное кресло для стариков — так, по крайней мере, велось у моей матери, а она была порядочная женщина, смею вас уверить. Не всем же быть богачами! Да и никакое состояние не выдержит мотовства! Я краснела бы от стыда, если бы так нежилась, как вы! А ведь я старуха, мне нужно спокойствие… Полюбуйтесь, каких только здесь нет нарядов, уборов! Как? На подкладку шелк по два франка!.. Да разве нельзя было взять жаконету по десяти, даже по восьми су, и было бы ничем не хуже!

Эмма, полулежа на кушетке, старалась отвечать как можно спокойнее.

— Довольно вам, — говорила она, — будет!..

Но та продолжала ее отчитывать и предсказывала, что оба они кончат свое существование в богадельне. Конечно, во всем виноват Шарль. К счастью, он обещал уничтожить наконец эту доверенность…

— Что такое?

— Да, да, он мне побожился, — ответила старушка.

Эмма распахнула окно, позвала Шарля, и бедный малый должен был сознаться в обещании, вырванном у него матерью.

Эмма исчезла на мгновение и, вернувшись, величественно протянула ей большой лист бумаги.

— Благодарю вас, — сказала старуха. И бросила доверенность в огонь.

Эмма залилась резким, пронзительным, неумолкаемым хохотом: с нею сделалась истерика.

— Ах, боже мой! — восклицал Шарль. — Нехорошо так поступать, маменька! Ты устраиваешь ей сцены.

Та пожала плечами и заявила, что все это «одно кривляние».

Но Шарль, впервые возмутясь, вступился за жену, старуха Бовари объявила, что уезжает. Она в самом деле уехала на другой день, произнеся на пороге дома, когда сын пытался ее удерживать:

— Нет, нет! Ты любишь ее больше, чем меня, и ты прав — это в порядке вещей. Впрочем, тем хуже! Сам увидишь!.. Будьте здоровы… Меня здесь больше не будет, чтобы, как ты выражаешься, устраивать ей сцены!

Шарль все же чувствовал неловкость и стыд перед женой, да и она не скрывала свою обиду за его недоверие; пришлось долго упрашивать ее, прежде чем она согласилась на выдачу новой доверенности, и потом пойти с нею к Гильомену, чтобы составить другой акт, во всем подобный первому.

— Я это понимаю, — сказал нотариус, — человеку, поглощенному наукой, некогда заниматься мелочами практической жизни.

Шарль ощутил некоторое облегчение от этой лести, прикрывавшей его слабость красивою маской высших интересов.

Зато как ликовали они с Леоном в следующий четверг, в своей комнатке, в руанском отеле! Эмма смеялась, плакала, пела, плясала, велела подать шербету, захотела выкурить папиросу — показалась Леону сумасбродной, божественно прекрасной.

Он не знал, что происходит с ней, какое душевное состояние заставляет ее так жадно набрасываться на все утехи жизни. Она делалась раздражительной, сластолюбивой и чувственной; прогуливалась с ним по улицам, высоко подняв голову, не боясь, по ее словам, погубить свое доброе имя. Иногда, впрочем, содрогалась при внезапной мысли о возможности встретить Родольфа; ей казалось, что, несмотря на окончательный разрыв, она все же не вполне освободилась от власти этого человека.

Однажды вечером она не вернулась в Ионвиль. Шарль потерял голову, а маленькая Берта не хотела ложиться без мамы и рыдала на весь дом. Жюстен вышел наугад бродить по дороге; даже Гомэ покинул свою аптеку.

Наконец в одиннадцать часов, потеряв терпение, Шарль заложил шарабан, вскочил в него, ударил по лошади и к двум часам ночи прибыл в гостиницу «Красный Крест». Эммы и следа нет. Он подумал, что, быть может, ее видел клерк; но где он живет? К счастью, Шарль вспомнил адрес его патрона. Бросился туда.

Светало. Над одною из дверей он различил вывеску нотариуса, постучал. Не отпирая, кто-то выкрикнул ему требуемую справку и выругался по адресу нахалов, которые беспокоят людей по ночам.

В доме, где жил клерк, не было ни звонка, ни молотка, ни швейцара. Шарль принялся дубасить кулаком в ставни. Мимо прошел полицейский; он струсил и удалился от дома.

«Я сошел с ума, — сказал он себе, — она, наверное, обедала и заночевала у Лормо. Но Лормо давно уже не живут в Руане. Осталась, должно быть, ухаживать за госпожою Дюбрейль. Но нет! Уже десять месяцев, как Дюбрейль умерла… Где же она?»

Его осенила мысль. Он потребовал в кофейне «Ежегодник» и быстро отыскал там фамилию госпожи Ламперер, жившей на улице Ларенель-де-Марокинье, в доме 74.

Едва повернул он на эту улицу, как на другом конце ее показалась сама Эмма; он скорее набросился на нее, чем ее обнял, восклицав:

— Кто тебя задержал с вечера?

— Я заболела.

— Чем?.. Где?.. Как?..

Она провела по лбу рукой и ответила: