Госпожа Бовари

Он не шутил; но Леон — так как тщеславие одерживает верх над осторожностью — невольно возмутился. Ему нравятся к тому же только брюнетки.

— Я одобряю ваш вкус, — сказал аптекарь, — у них больше темперамента. — И, наклонясь к уху своего друга, он указал ему признаки, по которым можно отличить женщин с темпераментом. Пустился даже в этнографические отступления: немки, по его мнению, истеричны, француженки развратны, итальянки страстны.

— А негритянки? — спросил клерк.

— Вкус художников, — определил Гомэ. — Гарсон, две чашки кофе!

— Что же, идем? — спросил наконец Леон, теряя терпение.

— Yes.

Но перед тем, как уйти, ему нужно было поговорить с хозяином ресторана и сказать ему несколько похвал.

Тогда молодой человек, желая остаться один, сослался на неотложные дела.

— В таком случае я вас провожу! — сказал Гомэ.

Шагая с ним по улице, он рассказывал ему о своей жене, о детях, о будущности детей, о своей аптеке, изображал упадок, в каком она была некогда, и степень совершенства, коей она при нем достигла.

Дойдя до «Булонской гостиницы», Леон оборвал на полуслове беседу, вбежал по лестнице и застал свою возлюбленную в большом волнении.

При упоминании об аптекаре она пришла в бешенство. Он уговаривал ее, приводил многочисленные доводы: он не виноват, разве она не знает Гомэ? Неужели она думает, что он может ей предпочесть его общество? Но она не хотела слушать; он удержал ее и, упав перед нею на колени, охватил ее стан обеими руками в томной позе, полной мольбы и страстного желания.

Она стояла; большие горящие глаза ее смотрели на него серьезно, почти грозно. Вдруг они затуманились слезами, розовые веки опустились, она уже не отнимала рук, и Леон прижимал их к губам, когда на пороге появился слуга и доложил, что барина кто-то спрашивает.

— Ты придешь? — спросила она.

— Да.

— Но когда?

— Сию минуту.

— Военная хитрость, — сказал аптекарь, завидя Леона. — Я решил положить конец этому свиданию, которое, как мне казалось, было вам неприятно. Пойдемте к Бриду выпить стаканчик прохладительного.

Леон клялся, что ему необходимо вернуться в контору. Тогда аптекарь начал отпускать шутки о канцелярщине и крючкотворстве.

— Да бросьте же хоть на часок всех ваших Куяциев и Бартоло, черт бы их побрал! Вы не на цепь посажены! Будьте молодцом! Пойдемте к Бриду, увидите его собаку. Это очень любопытно.

Клерк упорствовал; тогда он сказал:

— Ну так я пойду с вами. Подожду вас, почитаю газету, наведу справки в Своде законов.

Леон, выведенный из душевного равновесия гневом Эммы, болтовнёю Гомэ, а быть может, и сытным завтраком, стоял в нерешительности, словно во власти аптекаря, твердившего:

— Пойдемте к Бриду! Это в двух шагах отсюда, на улице Мальпалю.

Из трусости, из глупости, из того темного чувства, которое толкает нас к неприятным и несвойственным нам поступкам, он дал себя увлечь к Бриду. Они застали его на маленьком дворике, наблюдающим, как трое молодцов, запыхавшись, вертели колесо машины для выделки сельтерской воды. Гомэ подал им несколько советов, обнял Бриду, выпили по стакану лимонада. Леон раз двадцать порывался уйти, но аптекарь удерживал его за руку, твердя:

— Сию минуту! Я выйду вместе с вами. Мы пойдем в «Руанский Маяк» повидаться там со всеми. Я вас познакомлю с Томассеном.

Наконец Леону удалось от него отделаться, и он сломя голову прибежал в отель. Эммы там уже не было.

Она только что уехала, взбешенная. Она его ненавидела. Нарушение честного слова, когда дело шло о свидании, казалось ей оскорблением, и она отыскивала дополнительные поводы к разрыву: он не способен к героизму, слаб, пошловат, мягок и малодушен, как женщина, к тому же скуп и труслив.

Наконец, успокоившись, она стала думать, что, вероятно, его оклеветала. Но изображение в невыгодном свете тех, кого мы любим, все же нас незаметно от них отдаляет. Нельзя касаться идолов, их позолота остается на пальцах.

Чаще стали они с тех пор говорить о вещах, безразличных для их любви; и в письмах Эммы речь пошла о цветах, о стихах, о луне, и звездах — невинные средства ослабевающей страсти, хватающейся для своего оживления за внешние приманки. Каждая предстоящая поездка сулила Эмме глубокое блаженство; но потом она признавалась себе самой, что не пережила ничего необычайного. Это разочарование вскоре изглаживалось новою надеждой; она возвращалась к любовнику еще более распаленною, более жадною. Она грубо раздевалась, рвала тонкие шнурки корсета, свистевшие словно змеи, скользящие вокруг ее бедер. Шла босая, на цыпочках, взглянуть еще раз, заперта ли дверь, потом вдруг одним движением роняла всю одежду и, бледная, молчаливая, важная, с долгою судорогой, обрушивалась к нему на грудь.

Между тем на этом лбу, покрытом холодными каплями, на этих бессвязно лепечущих губах, в этих блуждающих взорах, в тесном охвате этих рук было что-то крайнее, роковое, неуловимо зловещее, тихо прокравшееся, мнилось Леону, между ними, с тем чтоб их разлучить.