Госпожа Бовари

Грудь ее начала вздыматься быстро и прерывисто. Язык весь высунулся изо рта; глаза, выкатываясь, тускнели, как два шара гаснущих ламп; можно было подумать, что она уже умерла, если бы не ужасное и все ускорявшееся колыхание ребер, сотрясаемых яростным дыханием, словно душа ее рвалась и неимоверно усиливалась освободиться. Фелисите упала перед распятием, даже сам аптекарь слегка подогнул колени, один лишь Канивэ безучастно глядел в окно. Отец Бурнизьен стал читать новые молитвы, склонив лицо над краем постели, и его длинная черная сутана далеко легла за ним по полу. Шарль стоял по другую сторону кровати, на коленях, с протянутыми к Эмме руками. Он сжимал ее руки в своих и вздрагивал при каждом биении ее сердца, словно в нем отдавались сотрясения обрушивающихся развалин. По мере того как предсмертный хрип усиливался, бормотание священника ускорялось: слова молитв сливались с заглушенными рыданиями Бовари, и несколько раз, казалось, все исчезало в глухом рокотании церковной латыни, звучавшей, как похоронный перезвон.

Вдруг на тротуаре послышалось шарканье деревянных башмаков вместе со стуком палки; хриплый голос затянул песню:

— Волнует нежно летний зной
Желанья девы молодой.

Эмма приподнялась, подобная гальванизованному трупу, — с распущенными волосами, с широко раскрытыми, недвижными глазами.

— С утра прилежная Нанета
Упругий стан над нивой гнет,
Сбирая дань златую лета,
Что серп жнеца пред нею жнет.

— Слепой! — вскричала она. И захохотала ужасным, диким, полным безумного отчаяния хохотом, словно отвратительное лицо урода предстало перед ней страшилищем на лоне вечной тьмы.

— Но ветер дунул в ясный дол
И вверх задрал ее подол…

Судорога снова бросила ее на матрас. Все подошли. Она уже не дышала.

Глава IX

Всякая смерть исполняет живых чувством непонятного изумления: мысль отказывается постичь внезапное прекращение бытия прежде, чем покориться и поверить совершившемуся. Приметив наконец, что Эмма уже давно не двигается, Шарль бросился на тело с воплем:

— Прощай! Прощай!

Гомэ и Канивэ вытащили его из комнаты.

— Будьте же благоразумны!

— Да, — говорил он, отбиваясь, — я буду благоразумен, я не сделаю ничего худого. Но пустите меня! Я хочу ее видеть! Ведь она моя жена! — И заплакал.

— Поплачьте, — сказал аптекарь, — дайте простор естественному выражению чувств, это вас облегчит!

Слабосильнее ребенка, Шарль уже не противился: его увели вниз в залу, а Гомэ пошел домой.

На площади к нему пристал слепой, который, дотащившись до Ионвиля в надежде на целебную мазь, расспрашивал каждого прохожего, где живет аптекарь.

— Ну вот еще! Словно у меня нет других хлопот! Некстати явился, приходи в другой раз! — И он стремительно скрылся в аптеку.

Ему надобно было написать два письма, приготовить успокоительное снадобье для Бовари, придумать какую-нибудь небылицу, чтобы воспрепятствовать распространению слухов об отравлении, и написать в этом духе заметку для «Руанского Маяка», не говоря уже о клиентах, ожидавших его для получения от него сведений. После того как ионвильские обыватели выслушали рассказ о том, как Эмма, приготовляя ванильный крем, приняла мышьяк за сахар, Гомэ снова вернулся к Бовари.

Он застал его одного: Канивэ только что уехал. Шарль сидел в кресле у окна, уставясь бессмысленным взглядом в пол столовой.

— Теперь вам следует установить самому час обряда. — сказал аптекарь.

— Зачем? Какого обряда? — И пугливо залепетал: — О нет, нет! Я ее не отдам! Я ее оставлю здесь!

Гомэ из приличия взял с этажерки графин с водою и полил герани.

— Ах, благодарю вас! — воскликнул Шарль. — Вы очень добры!

Он остановился, задыхаясь под наплывом воспоминаний, вызванных этим движением аптекаря.

Тогда, чтобы немного рассеять его, Гомэ счел уместным поговорить о садоводстве: растения нуждаются во влаге. Шарль, в знак одобрения, кивнул головой.

— Впрочем, скоро настанет хорошая погода.

— А… — отозвался Бовари.

Аптекарь, не зная, о чем повести речь, слегка раздвинул оконные занавески:

— А, вот Тюваш идет.

Шарль повторил, как машина:

— Тюваш идет.

Гомэ не осмеливался опять заговорить с ним о похоронах; наконец священнику удалось добиться от него необходимых распоряжений.

Он заперся в своем кабинете, взял перо и после долгих рыданий написал:

«Я хочу, чтобы ее похоронили в подвенечном платье, в белых башмаках и в венке. Волосы распустить по плечам. Три гроба — дубовый, красного дерева и свинцовый. Пусть мне ничего не говорят, у меня хватит сил. На гроб положить вместо покрова большой кусок зеленого бархата. Такова моя воля. Сделайте все, как я хочу».

Друзья были удивлены романтическими желаниями Бовари, и аптекарь поспешил заметить:

— Бархат кажется мне излишним. К тому же расходы.

— Не ваше дело! — вскричал Шарль. — Оставьте меня! Вы ее не любили! Уйдите вон!