Госпожа Бовари

Что до надписи, Гомэ находил, что нет ничего прекраснее двух латинских слов: «Остановись, прохожий», но никак не мог сочинить продолжения, как ни напрягал мысль, повторяя без конца: «Sta, viator»… Наконец придумал: «amabilem coniugem calcas» (то есть «прах топчешь супруги любезной») — и это было одобрено.

Странно: Бовари, ни на минуту не перестававший думать об Эмме, забывал ее; и он приходил в отчаяние, чувствуя, что милый образ ускользает из его памяти, как он ни силится его удержать. Каждую ночь, однако, он видел ее во сне; и сон был всегда один и тот же: он приближался к ней, но когда хотел обнять ее, она рассыпалась в прах в его объятиях.

В течение целой недели по вечерам видели его идущим в церковь. Бурнизьен даже навестил его два или три раза, потом бросил. Впрочем, аббат склонялся все более и более к нетерпимости и фанатизму, по словам Гомэ: он метал громы против духа времени и раз в две недели упоминал с церковной кафедры об агонии Вольтера, который умер, как всем известно, пожирая свои экскременты.

При всей бережливости, Бовари не в силах был погасить старых долгов. Лере отказался отсрочить платежи, хотя бы по одному векселю. Опись имущества была неминуемой. Тогда он обратился к матери, которая разрешила ему достать денег под закладную ее имения, но при этом осыпала Эмму обвинениями и в награду за приносимую ею жертву просила, чтобы ей прислали шаль, уцелевшую от хищений Фелисите. Шарль отказал. Они поссорились.

Она сделала первые шаги к примирению, предложив взять к себе девочку, которая была бы ей утешением в ее одиночестве. Шарль согласился. Но в минуту разлуки мужество его покинуло. Тогда последовал окончательный, полный разрыв.

По мере того как исчезало все, что он прежде любил, он все теснее привязывался к ребенку. Но девочка беспокоила его: по временам она кашляла и на щечках у нее горели красные пятна.

А через улицу жила цветущая и веселая семья аптекаря, довольству и преуспеянию которого служило, казалось, все на свете. Наполеон помогал ему в лаборатории, Аталия вышивала отцу ермолку, Ирма вырезывала из бумаги кружки для банок с вареньем, а Франклин одним духом прочитывал наизусть всю таблицу умножения. Гомэ был счастливейший из отцов, благополучнейший из смертных.

Увы, то было заблуждение! Его грызло глухое честолюбие. Гомэ жаждал получить орден. Заслуг у него было более чем достаточно:

1) в эпоху холерной эпидемии выказал безграничное самоотвержение; 2) на свой счет напечатал несколько общеполезных трудов, как-то… (он имел в виду исследование «Сидр, его выделка и его действие на организм»; затем посланную им в академию заметку «Наблюдение над травяною вошью»; далее, книгу по статистике, и, наконец, свою диссертацию на степень фармацевта); притом состоит членом нескольких ученых обществ (на самом деле только одного).

— Наконец, — восклицал он, делая пируэт, — достаточная заслуга хотя бы то, что я не раз выделялся энергией при тушении пожаров!

Политические симпатии Гомэ начали склоняться к правительственной партии. Он тайно оказал господину префекту большие услуги во время выборов. Наконец, он начал торговать собой. Он написал даже прошение на монаршее имя, умоляя оказать ему справедливость; называл короля «нашим добрым королем» и сравнивал его с Генрихом IV.

Каждое утро аптекарь набрасывался на газету, ожидая встретить свое имя в отделе о наградах. Но ожидаемое пожалование все медлило. Потеряв терпение, он приказал вывести в саду по газону звезду Почетного легиона с двумя кусочками травы у ее вершины, изображавшими ленту.

Он прогуливался вокруг звезды, скрестив руки и размышляя о неспособности правительства и о неблагодарности людей.

Из уважения ли к жене или из особого рода чувственности, побуждавшей его замедлять последние розыски, Шарль не решался до сих пор открыть потайной ящик в палисандровом бюро, служившем обычно Эмме. Наконец однажды он уселся перед ним, повернул ключ в замке и нажал пружинку. Все письма Леона оказались там. На этот раз сомнения не было. Он жадно прочел их все до последнего, перерыл все уголки, искал в мебели, в ящиках, под обоями, рыдая, воя, ошеломленный, обезумевший. Нашел какую-то коробку и вышиб в ней крышку ногою. В глаза ему бросился портрет Родольфа среди переворошенных любовных записок.

Все удивлялись его безнадежной угнетенности. Он перестал выходить, никого не принимал и даже отказывался посещать больных. Тогда стали ходить слухи, что он запирается и втихомолку пьет.

Порою какой-нибудь любопытный заглядывал через высокую изгородь сада и с изумлением видел там человека, обросшего бородой, в грязной одежде, с диким выражением лица, который ходил по саду и плакал навзрыд.

Летом по вечерам он брал за руку свою девочку и вел ее на кладбище. Возвращались они уже позднею ночью, когда все огни на площади были потушены и светилось только оконце Бинэ.