Госпожа Бовари

Бедняга страдал, видя, что она так плохо одета, что на ее башмачках нет тесемок, а проймы блузочек разорваны до пояса, так как прислуга совсем о ней не заботилась; но она была так мила, так кротка, так грациозно склоняла головку, причем густые белокурые волосы закрывали ее розовые щечки, что его охватывала безграничная радость, наслаждение, отдававшее горечью, подобно тому как плохие вина иногда пахнут смолой. Он чинил ее игрушки, вырезывал паяцев из картона, зашивал распоротые животы кукол. И вдруг, если взгляд его падал на рабочий ящик, на валявшуюся ленточку или на булавку, застрявшую в трещине стола, погружался в задумчивость, и так грустно было его лицо, что и малютка опечаливалась, как он сам. Никто теперь не приходил к ним: Жюстен убежал в Руан, где поступил в мелочную лавку приказчиком, а дети аптекаря навешали девочку все реже и реже, так как Гомэ, ввиду разницы их общественного положения, не настаивал более на укреплении их дружбы.

Слепой, которого ему не удалось вылечить своею мазью, бродил снова по возвышенности Гильомского леса и рассказывал проезжим о тщетной попытке аптекаря, так что Гомэ, едучи в город, прятался за шторы дилижанса во избежание неприятной встречи. Он глубоко его ненавидел и в интересах своей репутации, стремясь во что бы то ни стало от него избавиться, подвел под него тайную мину, раскрывавшую глубину его хитрости и происки его тщеславия. Месяцев шесть кряду в «Руанском Маяке» появлялись заметки, составленные в следующих, примерно, выражениях:

«Все лица, направляющиеся в плодородную долину Пикардии, несомненно замечали на возвышенности Гильомского леса несчастного калеку с ужасною язвой на лице. Он надоедает проезжим, преследует их и взимает с них форменный налог. Неужели мы не вышли еще из чудовищного средневековья, когда дозволялось бродягам выставлять напоказ на городских площадях золотуху и проказу, принесенные ими из крестовых походов?»

Или же:

«Невзирая на законы против бродяжничества, окрестности наших больших городов кишат по-прежнему толпами нищих. Есть между ними и такие, которые бродят в одиночку и являются отнюдь не наименее опасными. О чем думают наши эдилы?»

Потом Гомэ придумывал анекдоты:

«Вчера на горе, в Гильомском лесу, лошадь испугалась и понесла»… Следовал рассказ о несчастном случае, причиненном появлением слепого.

Он добился того, что калеку засадили. Но вскоре его выпустили, и он принялся за старое. Гомэ не уступал; то была упорная борьба. Победил аптекарь: враг был приговорен к пожизненному заключению в приюте.

Этот успех придал ему смелости: с тех пор в округе не было ни одной задавленной собаки, сожженной риги или побитой женщины, о коих он не оповестил бы тотчас публику, всегда одушевляемый любовью к прогрессу и ненавистью к попам. Он проводил параллель между начальными школами и выучкой у невежественных монахов, — конечно, в ущерб последним; напоминал по поводу присуждения суммы в сто франков в пользу Церкви — о Варфоломеевской ночи, обличал злоупотребление, спускал отравленные стрелы. Это было его собственное словечко. Гомэ подкапывался под основы существующего строя; он становился опасен.

В то же время он задыхался в узких рамках газетной работы: вскоре ему понадобилась книга, большой труд! Тогда он написал «Общую статистику округа Ионвиля, с приложением климатологических наблюдений», а статистика привела его к философии. Он занялся важными проблемами: социальным вопросом, повышением нравственного уровня бедных классов, задачами рыбоводства, вопросом о каучуке, железнодорожной политикой и т. д. Он уже стыдился быть простым буржуа, подражал замашкам художников, стал курить. Купил две весьма модные статуэтки, во вкусе помпадур, для украшения гостиной.

Но и фармацевтику он не забросил: напротив, ни одно из открытий в этой области не было ему чуждо. Он зорко следил за ростом шоколадного производства. Он первый выписал в департамент Нижняя Сена коку и реваленцию. Гидроэлектрический пояс Пульфермахера он приветствовал с энтузиазмом, сам носил такой пояс и вечером, когда снимал фланелевую фуфайку, госпожа Гомэ бывала совершенно ослеплена золотою спиралью, под которой исчезало его тело. И чувствовала, как любовь ее возрастает к этому человеку, опутанному повязками, как скиф, и великолепному, как маг.

Ему приходили в голову прекрасные проекты памятника на могиле Эммы. Вначале он предложил обломок колонны с драпировкой, потом пирамиду, потом храм Весты, род круглой колоннады… или же просто «груду развалин». Во всех этих планах он не отступал от одного общего мотива — плакучей ивы, считая это дерево обязательным символом скорби.

Шарль и он ездили однажды в Руан, чтобы осмотреть надгробные памятники у монументного мастера, — в сопровождении живописца по имени Вофриляр, друга Бриду, который все время отпускал шуточки. Наконец, пересмотрев сотню рисунков, заказав надпись и съездив вторично в Руан, Шарль остановил свой выбор на мавзолее, лицевая сторона которого должна была быть украшена изображением «гения с потухшим факелом в руке».