Госпожа Бовари

Они вернулись в Ионвиль берегом реки. В летнюю пору берег расширялся; вода обнажала до основания стены садов, от которых спускались к реке лестницы в несколько ступеней. Река текла бесшумно, быстрая и по виду холодная; высокие, узкие травы выгибались по течению, словно уносившему их, и, как распущенные зеленые волосы, стлались в прозрачной воде. Иногда на острие тростника или на листик речной лилии садилось какое-нибудь насекомое с тонкими ножками. Солнечные лучи пронизывали голубые пузырьки волн, бежавшие один за другим и лопавшиеся; старые ивы с обрезанными ветвями отражали в воде свою серую кору; луг за рекой, расстилавшийся во все стороны, казался пустынным. Был обеденный час на фермах, и молодая женщина с ее спутником слышали только мерный стук своих шагов по голой тропинке, звук произносимых слов и шорох платья Эммы, шелестевшего у ее ног.

Ограды садов, усеянные по краю осколками бутылок, были раскалены, как стекла теплицы. Промеж камней росла куриная слепота; кончиком раскрытого зонтика госпожа Бовари задевала мимоходом ее увядшие головки, и они рассыпались желтою пылью; иногда ветка жимолости или клематиса свешивалась из-за ограды, шуршала по шелку зонтика, цеплялась за бахрому.

Они говорили о труппе испанских танцоров, которых ждали в руанском театре.

— Вы поедете посмотреть? — спросила она.

— Если можно будет, — ответил он.

Неужели им больше нечего было сказать друг другу? А между тем в их глазах можно было прочесть другую, более серьезную беседу; стараясь подыскивать банальные фразы, они чувствовали, как обоих охватывало одно томление; шепот душ, глубокий и немолчный, покрывал их голоса. Дивясь сами неиспытанной сладости этого ощущения, они не пытались сказать о нем друг другу или доискаться его причин. Грядущее счастье похоже на тропическую землю, что распространяет на лежащую перед ее берегами безмерность океана предвестие своей неги, благоуханный ветерок, и человек засыпает, опьяненный им, не вглядываясь в даль горизонта.

В одном месте почва обвалилась после проходившего тут скота; нужно было пробираться по большим мшистым камням, разбросанным в грязи. Эмма часто останавливалась, чтоб оглядеться, куда ей поставить ботинок, и, шатаясь на колеблющемся камне, поддерживая равновесие локтями, наклоняя стан с выражением нерешительности во взгляде, смеялась, боясь соскользнуть в воду.

Дойдя до ограды своего сада, госпожа Бовари толкнула калитку, взбежала по ступеням и исчезла.

Леон вернулся в свою контору. Его принципала там не было; он окинул взглядом кипы деловых бумаг, потом очинил перо, наконец взял шляпу и вышел.

Он направился к «Выгону» на вершине Аргельского холма, к опушке леса, лег на землю под соснами и сквозь пальцы стал смотреть на небо.

— Какая тоска, — говорил он сам с собою, — какая тоска!

Он находил себя достойным сострадания за то, что должен жить в деревне, дружить с Гомэ, служить у господина Гильомена. Гильомен, заваленный делами, в золотых очках и белом галстуке, на который спускались рыжие бакенбарды, ничего не понимал в утонченных движениях души, хотя и старался выдерживать чопорный английский стиль, так ослепивший клерка на первых порах. Что касается жены аптекаря, это была лучшая супруга во всей Нормандии, кроткая, как овца, нежная к детям, к отцу, к матери, к двоюродным братьям и сестрам, участливая к горю ближнего, беспорядочная хозяйка и решительная противница корсетов; но при этом столь медлительная в движениях, скучная в речах, простонародная по внешности и с таким ограниченным кругозором, что Леону — хотя ей было всего тридцать, а ему двадцать лет, и спальни их были рядом, и он ежедневно с нею разговаривал — никогда в голову не приходило, чтобы она могла быть для кого-нибудь женщиной или что в ней было что-либо свойственное ее полу кроме платья.

А затем кто еще? Бинэ, несколько купцов, два-три кабатчика, священник и, наконец, мэр, господин Тюваш, с двумя сыновьями, грубые, тупые кулаки, пахавшие землю своими руками, устраивавшие попойки дома, по-семейному, к тому же ханжи, — словом, люди, общество которых было совершенно невыносимо.

Но на фоне всех этих пошлых лиц выделялось одинокое и еще более далекое, чем они, лицо Эммы; между нею и собой он смутно чувствовал какую-то пропасть.

Вначале он приходил к ней несколько раз в сопровождении аптекаря. Шарль ничем не обнаружил большой радости от его посещений; и Леон не знал, как быть, колеблясь между боязнью показаться нескромным и жаждою близости, которую считал почти невозможной.

Глава IV

С наступлением первых холодов Эмма переселилась из спальни в столовую, длинную комнату с низким потолком, где на камине, расползаясь по зеркалу, стоял ветвистый полипник. Сидя у окна в кресле, она наблюдала местных обывателей, проходивших мимо по тротуару.