Хозяин закурил, уставившись на фотографию из журнала, приклеенную к стене. С картинки улыбалась рыжая длинноногая девица, обнимавшая мохнатую и такую же рыжую собаку. Глаза Виктора немного просветлели, уголки губ задвигались, словно проговаривая предстоящий монолог; при этом усы топорщились, делая его похожим на Бармалея из мультфильма. Виталий подумал, что в его сознании происходит «опознание темы», хотя перейти к ней оказалось, видимо, не просто.
– А почему пузырь не принес? – он повернулся к Виталию, – какие ж без этого стихи? – поднявшись, он достал из вазочки, стоявшей на полке, сто рублей, – давненько мы о стихах не говорили… на, вот, сходи, сделай одолжение.
– Схожу, – Виталий знал, что с подобной публикой без стакана трудно вести разговор, – только деньги у меня есть.
– Тем лучше, – Виктор спрятал сотку обратно в вазочку.
Магазин оказался в соседнем доме, и весь поход занял не больше десяти минут, однако за это время на кухонном столе появилась папка с тесемками, из которой небрежно торчали помятые листки. Скорее всего, Виктор врал, что давно не возвращался к стихам, иначе не смог бы так быстро отыскать свое «литературное наследие». Виталий поставил на стол водку, выложил полпалки колбасы и буханку хлеба.
– Это молодец, догадался, – похвалил Виктор, – бери стакан.
– Я за рулем.
– Дело добровольное, – он наполнил свой стакан до половины, – за тех, кто еще читает стихи.
Пил он жадно, большими глотками и не морщась. Отломил хрустящую корку и смачно вдохнул аппетитный хлебный запах; закурил.
– Значит, стихи… – повторил он, открывая папку, – ну, вот, например… Погода дрянь. Скатился вечер тусклый./ Где ж тут «очарование очей?..»/ Лишь фонарей рассыпанные бусы/ Качаются иллюзией свечей./ На небе краны, видно, все открыты —/ По стеклам капли пулями в броню/ И грязью перемазанные «стриты»/ Вливаются в кривые «авеню»./ Я знаю тщетность всех своих попыток/ Заснуть, ведь если лампу потушить,/ То станет спальня камерою пыток —/ Камерою пыток для души./ Стена – глаза и потолок – глаза./ Как сгусток первой радости и страха…/ Забыть нельзя и потерять нельзя./ Уж лучше самому бежать на плаху…/ Единство душ растает в свете утра,/ Но есть «сейчас», где струи бьют в упор —/ Таков порядок. Глупо это? Мудро?/ И, может, менее мучителен топор?..
– А кто сказал, что порядок, именно, таков?
– А?.. Не понял, – Виктор поднял взгляд, видимо, блуждавший среди каких-то своих воспоминаний и одному ему понятных образов, – ты о чем?
– Ты сказал, порядок таков, что единство растает утром.
– А-а… Ну, брат, нельзя все воспринимать так буквально.
– Почему? У тебя есть еще, кажется, такое: «И слиться нам в единстве не дано в условьях нами созданной системы». Помнишь?
– Помню. Я сейчас найду, – он зашуршал листами, но Виталий остановил его.
– Лучше просто объясни. Мне надо достичь этого слияния.
Виктор сунул в рот новую сигарету; немного подумал и снова налил (похоже, без соответствующей смазки его извилины ворочались плохо).
– Знаешь, – выпив, отвернулся к окну, – в мире все одновременно, и просто, и сложно – в зависимости оттого, что хочешь увидеть. Все это, – он похлопал по папке, – посвящено одной девушке – у нее шикарные русые волосы и восторженные голубые глазищи!.. Я называл ее Музой. Но тогда я хотел видеть сложный мир, состоящий из полутонов, балансирующий на грани возможностей и желаний. Он казался мне удивительно красивым и единственно достойным существования. Это все сделано для нее или, я бы даже сказал,
– Как? – перебил Виталий, совершенно не стремившийся усложнять мир более, чем он есть на самом деле.
– Как? – Виктор усмехнулся, – да трахнуть ее надо!.. Когда твой член находится в ее влагалище, когда твои сперматозоиды перемещаются к ее яйцеклеткам, вы и становитесь единым организмом, а все остальное, бред сивой кобылы, понял? Ты, похоже, старше меня, а до сих пор не уяснил таких элементарных вещей… или ты что, тоже поэт? В твоем возрасте это противоестественно.