Госпожа Рекамье

Можно предположить, что в Шантильи состоялась знаменательная встреча наедине, был дан обет, заключен договор или дано важное взаимное обязательство. И договор, вероятно, был нацелен в будущее, что и давало ему ободряющую силу. Что же это было — мысль о совместном проживании? (Жюльетта, как можно понять из одного письма г-на Рекамье к г-же Берто, ездила смотреть один дом под Шантильи, выставленный на продажу.) Планы союза, как только он станет возможен? Клятва в верности? Кто знает…

***

В те полгода, что Шатобриан провел в Лондоне, он часто писал к Жюльетте: более тридцати писем. Чувствуется, что он трепетал, его распирало от уверенности в себе, он хозяйской рукой вел свои дела — как и дела своего государя, — к тому же он любит Жюльетту, не забывает Шантильи, пусть она поймет его и поможет, чем может, в Париже. В его планах было сделать так, чтобы его отправили на ближайший конгресс Священного Союза, точное место проведения которого еще не было известно, но было уже ясно, что он может выдаться бурным, если ситуация в Испании еще ухудшится: трон Фердинанда VII, по происхождению Бурбона, но явно бездарного правителя, мог быть поколеблен либеральной оппозицией, которая уже навязала парламентскую систему в Мадриде.

Шатобриан вел сеанс одновременной игры: с одной стороны, он ожидал, что г-жа де Дюрас, все так же преданная ему, но уязвленная предпочтением, которое ее кумир оказывал Аббеи, убедит Виллеля. С другой стороны, прекрасная Жюльетта, к которой прислушивался Матье (между прочим, министр иностранных дел, непосредственный начальник Рене), должна была склонить его к тому, чтобы на встрече держав вместе с ним присутствовал посол в Лондоне.

Всё это еще было писано вилами по воде. Ибо хотя, с точки зрения Замка, благородный виконт рассуждал правильно, никто не сомневался в его карьеризме. Это слово не в полной мере передает исступленное стремление выдвинуться вперед, не имевшее ничего общего с вульгарной любовью к власти ради власти: политические союзники Шатобриана не слишком хорошо себе представляли не столько чего он хочет добиться, сколько почему… Они смотрели, как он умирает от нетерпения, пока не получит того, чего хочет, — поста, посольской должности, — а потом, при первом разладе, заявляет, что он «сыт всем этим по горло»! С какой стати такая обидчивость? Его гневливость уже была притчей во языцех, живость реакции поражала. Когда нужно, он блистал, пылал и разил своим красноречием: он излучал сияние и знал это, играл на этом и был готов заставить дорого заплатить каждого, кто станет ему поперек дороги. Одним словом, он не был по натуре высокопоставленным чиновником, его было слишком трудно использовать, и все же лучше было иметь этот ценный феномен на своей стороне, чем против себя!

Легко понять, что кружок «крайних» в тихих приемных Марсана остерегался столь кипучей натуры. Задача г-жи де Дюрас и г-жи Рекамье была не из легких… И все же они с ней справились.

Госпожа де Буань, не принадлежавшая к «крайним», не бывшая тихоней и не любившая Шатобриана, очень сурово отозвалась о письмах Рене к Жюльетте: она ознакомилась с ними в 1859 году, в версии, опубликованной г-жой Ленорман. Вот что она написала тогда племяннице Жюльетты:

Это нестерпимое тщеславие, это безудержное честолюбие, беспрестанно эксплуатирующее мягкость бедной женщины, чтобы плести интриги, которые столь явно были противны ее природе, и за которые он расплачивался парой ласковых слов, стремление к маленькой келье, очевидно предназначенной служить переходом в золоченые гостиные, — все это возбудило во мне возмущение, которое я часто ощущала. Видно, чары его над ней были слишком сильны, раз она, с ее проницательным и утонченным умом, не возмутилась всеми этими уловками. Она и возмущалась несколько раз, но это длилось недолго.