Госпожа сочинительница

Писала я на аспидной доске.
И на листочках вееров поблеклых.
И на речном, и на морском песке.
Коньками по льду и кольцом на стеклах, —
И на стволах, которым сотни зим…
И, наконец, — чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! любим! —
Расписывалась — радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел.
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол.
Крест-накрест перечеркивала имя…
Но ты, в руке продажного писца.
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Не проданное мной!

внутрикольца!Ты — уцелеешь на скрижалях.

Над этими стихами — посвящение: С.Э.

Какие слова, какие признания, какая любовь, какое исступление чувств!

Если перечесть все стихи Марины, найдешь подобные слова, подобное исступление практически в каждом из них. Она каждому из своих любовников «расписывалась радугой небесной». Каждого — мгновение или вечность, это уж кому как повезло, — любила единственной и смертельной любовью. Каждого могла уверить, что он — смысл ее существования. И с легкостью необыкновенной бежала (вернее, летела!) уверять в том же другого.

И вот что интересно: что в каждом новом признании, практически перечеркивающем предыдущее, — ни слова лжи…

А еще интереснее, что в тетрадях Марины сохранились ее пометы, сделанные рядом с тем или иным исступленным, страстно накаленным стихотворением: «На самом деле ничего этого не было…»

Но Сергей и любовь к нему — да, это было, было, было!

Однако, вздохнув с облегчением оттого, что он нашелся, и в очередной раз занеся его имя на свои собственные скрижали, отрекшись от всех предыдущих, ничтожных перед ним, очистившись этим отречением, Марина рухнула в новую любовь, которая длилась две с половиной недели физически, а потом несколько лет — в письмах.

Ему было двадцать четыре года, он был поэтом и литературным критиком. Евгений Ланн. В душе у Марины он оставил по себе вот такое впечатление: «Мучительный и восхитительный человек!»

Стихами, написанными в его честь, Марина осталась недовольна: «Беспомощный лепет ослепленного великолепием ребенка — не те слова — все не то — ( я, но — не Вам, — поняли?) — Вам нужно все другое, ибо Вы из всех, меж всех — другой… то, что сВас сошло на меня (говорю как — о горе!), другое и по-другому скажется, чем все прежнее. — Спасибо Вам! — Творчески!»

Вскоре Ланн уехал в Харьков, где в то время работал. И на некоторое время стал для Марины постоянным адресатом.

Евгений Ланн (на самом деле — Лозман, но это детали) над письмами Марины откровенно хихикал, хотя и гордился ими: вот ведь ему, второстепенному (третье-, третьестепенному, тут он на свой счет сильно обольщался); удалось вызвать такую любовь, такое доверие гениальной поэтессы! На самом деле Марина на его счет ни минуты не обольщалась, не идеализировала «мягкий голос и жесткие глаза» человека, которому не женская душа нужна, а «мужская дружба… и готовность — если надо — умереть друг за друга! Только не друг без друга!», который не приемлет «никакой заботы! Холодно — мерзни, голоден — бери, умирать — умирай, я ни при чем, отстраняюсь галантно! — без горечи…». А в любви он — «женское обаяние: духи, меха — и никакой грудной клетки!». «Вы мне чужой, — пишет она. — Вы громоздите камни в небо, а я из „танцующих душ“…»

Ланн всего-навсего служил Марине чем-то вроде очередного дневника. Знаете, бывают в писчебумажных лавках такие тетрадки с надписями: «Для заметок», «Для записей», «Рабочая тетрадь», «Конторская книга» и т. п.? Ну так вот эта тетрадка в божьей писчебумажной лавке звалась «Евгений Ланн». И более ничего она собой не представляла. Марина в глубине души, похоже, понимала, что написать Ланну, скрупулезному собирателю всяческих мелочей и мелочишек, духовной Коробочке (это ему комплимент!), — все равно что отправить письмо в вечность. На худой конец — в свой будущий мемориальный музей. Она никогда не сомневалась, что такой музей откроется, и даже не один («Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед!», «Господи, как меня будут читать когда-нибудь… лет через сто!»), а потому старательно готовила для него экспонаты.

Вот очередной экспонат — существо из того же безумного времени Гражданской войны. Четвертое утешение Марины! На нем — собственноручно написанная ею табличка: «18 лет. — Коммунист. — Без сапог. — Ненавидит евреев».