Госпожа сочинительница

Марина с дочерью прибыли в Берлин как раз, когда Сергея задержали в Праге неотложные дела. Он опоздал на встречу с ними на несколько дней. И вот наконец-то! Долго стояли обнявшись посреди площади, залитой солнцем, долго вглядывались в лицо друг друга, узнавая и не узнавая, радуясь (встретились! вместе!) — и в тайниках души пугаясь до паники (да ведь он — она — изменился — изменилась — до неузнаваемости, это чужой мне человек, сможем ли если не вернуть старое, то хотя бы ужиться?)… И самое страшное открытие, которое вдруг сделал Сергей (сначала просто почуяв, потом догадавшись, потом узнав наверняка): глаза Марины, может быть, залиты слезами от радости при встрече с ним, однако нетерпеливая дрожь, которая бьет ее, и ночные строки стихов, и непрерывно пишущиеся письма, и задумчивость, и жажда куда-то сбежать из дому — эти безошибочные приметы Марины-влюбленной обращены отнюдь не к нему, а к кому-то другому (может быть, третьему и четвертому… имя им — легион!). И пожар в ее душе разожжен — не им, Сергеем Эфроном, мужем, который так ждал ее, так надеялся воскреснуть сердцем в этой встрече, а…

Кем?

В Берлине Марина встретилась с Ильей Эренбургом, который когда-то доставил ей весть о Сергее, и он познакомил ее с Абрамом Григорьевичем Вишняком. Гораздо чаще его именовали Геликоном — по названию его издательства. Оно открылось в Москве еще в 1917–1918-м годах, а потом эмигрировавший Вишняк вновь открыл его в Берлине. «Геликон» выпускал книги изысканные как по содержанию, так и по полиграфическому исполнению, заставлявшие вспомнить о временах расцвета русского издательского дела. Многие русские литераторы — и эмигранты, и оставшиеся в России — печатались в «Геликоне»: Эренбург, Пастернак, Андрей Белый… Теперь вот приехала Марина Цветаева, которая немедленно получила от Геликона предложение издать сборник стихов — и немедленно влюбилась в издателя.

Одновременно же влюбилась она в Эренбурга и Романа Гуля — в то время прозаика, бывшего участника Белого движения, в 1918-м высланного из России, потом — известного мемуариста. С Гулем, правда, все кончилось дружбой, с Эренбургом тоже сошло опять на дружбу, однако Марина очень сильно на него гневалась за то, что предпочел ей «пплоть»— другую женщину. И того, и другого Марина какое-то время донимала своими знаменитыми письмами, исполненными иссушающей откровенности. По деликатному признанию Гуля, он отвечал, но, вероятно, не так, как она хотела…

Она хотела видеть в дружеской переписке как минимум эпистолярный роман века. Она хотела душевно полонить каждого понравившегося ей мужчину. Она хотела, хотела, хотела любви, ибо, может быть, поняла, что с мужем ее не найдешь — обгорелыми дровами нового огня не разжечь. «Лютая юдоль — дольняя любовь…» — напишет она спустя несколько дней после встречи с мужем.

Ближняя — не менее лютая. А то и более!

Геликон был просто-таки подарком судьбы, к тому же внешне — черноволосый, сухощавый, элегантный — напоминал изысканного Никодима Плуцер-Сарна. Ах, как можно было бы любить такого «изнеженного зверя»! Какие стихи написать об этой любви, а не только те девять писем, на которые он ответил всего только раз, и то вяло, плавно — словом, никак…

Беда состояла в том, что у Геликона не было никакого расположения любить Марину! Она так и осталась в убеждении, что Геликон был в то время к ней неравнодушен, хотя он лишь восхищался ее талантом, а ее саму — просто боялся и совершенно не понимал. А любил он ту самую «пплоть», что и Эренбург. Ну да, так уж вышло, что оная «пплоть»была у них на двоих — законная Геликонова жена, которую Эренбург у него отбил. Геликон страдал так, что пулю в лоб хотел пустить. Марина эту женщину неодолимо (физически!) ненавидела, обрушивала на Геликона лавины писем, заклиная плюнуть на плоть и разрядить пистолеты, потому что духовная связь с нею (а там, почем знать, и до иной дело дойдет!) даст ему куда больше, чем какая-то там пошлая жена. Отчего-то Марина была убеждена, что жена Геликона ее ревновала и ненавидела за высокую духовность, хотя та и знать не знала о ее существовании и была всецело поглощена только своими двумя мужчинами, между которыми она с упоением выбирала, выбирала, выбирала… Приятнейшее, знаете ли, это занятие — выбирать между двумя влюбленными в тебя мужчинами!..

Григорий Адамович, поэт ехиднейший, уже изрек Марине приговор, обжалованию не подлежащий: «Она не нравилась мужчинам!»

Она не нравилась мужчинам не только внешне — своей полной и окончательной неухоженностью и воинствующим нежеланием подчеркнуть свою женственность, хоть как-то приманить мужчину, подстроиться к нему… Один из мимолетно замеченных ею и призванных было в возлюбленные, но дезертировавший, Александр Александрович Туринцев (в молодости — поэт, потом — священник), исповедовался в узком кругу: «Мы, мужчины, — ведь мы — гусары. Мы завоевываем женщин… Мы приходим — и уходим, а они должны нас ждать. А Марина Ивановна не хотела ждать. Она всегда хотела сама… А этого мы не любим. Нет, она не была привлекательна как женщина…»