Госпожа трех гаремов

Три дня Кучака держали без еды и питья, а на четвертые сутки могучий монах, обряженный в схимное одеяние, переступил порог его темницы. Он принес кусок мяса и хлеб.

– Ешь, басурман! Ешь… чего уж там, теперича дозволено!

Кучак осторожно, словно то был яд, принял угощение. Вдохнул чуткими ноздрями сытный запах мяса, а потом стал рвать его зубами, проглатывая большими кусками.

– Ишь ты, – все более дивился схимник.[63] – Проголодался не на шутку, видать. Ест-то как! От топора всего лишь час какой и отделяет, а желудок свое берет. – И уже со вздохом: – Что поделаешь, видно, таков и есть человек. Вот доешь мясо, а после того на плаху тебя отведу.

Кучак не понимал чужого языка, продолжал быстро поедать кусок конины.

– Запей! – протянул монах кувшин с медовухой. – Так-то оно и помирать будет легче…

Улан взял кувшин с вином и сделал первые глотки, а потом брезгливо, поминая Аллаха, отбросил сосуд в сторону.

– Смотри-ка, бога своего сатанинского вспомнил! Видать, на помощь призывал, – беззлобно высказался монах. – А без вина-то тяжелее под топор ложиться. И кто вас, басурманов, поймет? Свинину не едите, вина не пьете, со многими женами живете…

Казнь по велению Ивана Васильевича была назначена под вечер, когда спал полуденный зной и опустели базарные ряды.

На Лобное место явился глашатай и, развернув длинный свиток, зачитал волю царя и приговор бояр. Стрельцы привели на скрипучий свежевыструганный помост Кучака, следом ввели его казаков.

Улан держался гордо, будто перед своим воинством, по сторонам не глядел. Тяжелые цепи без умолку побрякивали на его исхудалых запястьях, словно наигрывали отпевную по своему хозяину.

В сопровождении бояр появился и сам Иван Васильевич. По толпе собравшихся прошло многоголосое:

– Царь идет! Царь!

– Царь-батюшка! Иван Васильевич!

И многотысячная толпа, в желании увидеть помазанника Божьего в царском одеянии, дружно повытягивала шеи. На время о Кучаке забыли даже стрельцы, стоявшие подле татар, пораскрывали рты и без стыда пялились на хозяина земли Русской. Враз поснимали мужики свои треухи, обнажая нечесаные пряди русых волос.

– Разойдись, государь идет! – кричали стрельцы, рассекая толпу надвое.

А Иван Васильевич ступал к Лобному месту, где для него был поставлен дубовый трон. Осмотревшись, государь сел. По обе стороны от самодержца с бердышами в руках замерли стрельцы.

Улан, прикрыв глаза, бормотал последние слова молитвы, просил прощения у Аллаха и готовился к встрече с ним в благодатном саду. Кучак не сомневался в том, что Всевышний уготовил ему лучшую участь.

Иван Васильевич, боднув острой бороденкой, кивнул толмачу:

– Скажи ему… басурману… Мы простим и его самого, и его казаков, ежели он примет Христа Спасителя как бога своего!

Кучак даже не обернулся на голос толмача, мыслями он находился в тенистых садах вечности, где реки из меда очищенного.

– Да простит им Христос, – вздохнул печально схимник, – да облегчит Господь их страдания!

Потом два дюжих молодца ухватили Кучака за плечи и поволокли его к дубовой колоде. Улан успел рассмотреть на ней багровые темные пятна и прошептать последнее:

– Сююн-Бике…

Доклад эмира

Лето в Казани шло на убыль. Ночи стали прохладнее. Иногда небо затягивало серой дымкой облаков, и солнце надолго скрывалось от людей. На опушках леса кроны берез уже тронуло печальной желтизной осенней поры. В ожидании грядущих перемен выстроились могучие дубы, разлапистые корни которых крепко опутывали землю.

Сююн-Бике прильнула к окну и увидела, как над лесом неторопливо, будто огромные корабли, уплывали в небесную синь облака. Днищами они цеплялись за верхушки деревьев, ломались, чтобы потом раствориться в беспредельной синеве огромного неба. Затем снова рождались из ничего, образуя замысловатые фигуры и неведомые чудища, которые будто шагнули из народных байтов.[64] Облака проплывали над лесом, над полем, над широкой Итилью и стремились дальше, терялись за горизонтом.

Гостиный остров напротив Казани оставался пустынным. Не слышно прежних громкоголосых приказчиков, озорно зазывающих покупателей; не видно шумной и праздно разодетой толпы. Было сиротливо и тихо. Война пришла и сюда.

Сююн-Бике отошла от окна, и ее взгляд остановился на сухощавом лице Чуры Нарыкова.

Эмир почтительно склонил голову и, стараясь не смотреть в глаза госпожи, которые притягивали его, как созревший осенний плод, заговорил:

– В юрт, что гяуры поставили на Свияге, приходят все новые полки, уважаемая бике. Мы потеряли возможность для его захвата, город сильно укреплен. У гяуров много пищалей и пушек.

– Неужели вы не сделали даже попытки, чтобы отбить эту землю?!

Упрек больно ужалил эмира. Он заглянул в темный омут ее глаз.

– Ты несправедлива, бике, мы много раз пытались взять юрт силой, но он очень укреплен.

– А где обещанное оружие, которое должно к нам прибыть из Крыма?