Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви

Не на листопадовом асфальте
    Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
    Встретимся опять.

В какие-то моменты поэтессе казалось, наверное, что эта сотворенная трансцендентность есть не что иное, как самоутешительный обман, некий астрономический трюк.

Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою как горе с горою…
Мне с тобой на свете встречи нет.
Только ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.

Безнадежность эта носит странный, двойственный характер: Ахматова связывает ее исключительно с земным миром, в то время как любая форма будущего свидания переносится в другие виды реальности (звезды, радуга, Адажио). К тому же она не допускает сомнений во взаимности отношений. Кроме того, любимый мужчина существует для нее практически столь же реально, как при первом своем появлении:

И время прочь, и пространство прочь,
Я все разглядела сквозь белую ночь:
И нарцисс в хрустале у тебя на столе,
И сигары синий дымок…

«Сигары синий дымок» — деталь совершенно конкретная, она появляется уже после первого посещения Берлина в торопливо набросанной строфе, вставленной курсивом в «Поэму без героя». И все последующие «белые ночи», «полуночи», «ночные разговоры», «ночные посещения» определенно вырастают из той реальной волшебной ночи, ночи с 25 на 26 ноября 1945 года. Эта ночь — источник всей той эмоциональной энергии, которую поэтесса обратила на поддержание, сохранение метафизической связи.

Беседуя с сэром Исайей Берлиным в Лондоне, я спросил: став для Ахматовой, в последний период ее жизни, вне всяких сомнений, центральной фигурой, испытывал ли он какие-либо подобные чувства по отношению к ней? «Нет, — ответил он, — у меня не было утопии». Его чувства можно охарактеризовать как преклонение, уважение, восхищение, сочувствие. Позже, когда он допускал, что стал, хотя бы отчасти, причиной преследований, которым подвергалась Ахматова со стороны властей, в его отношении к ней стало преобладать чувство вины.

Но чем характеризовалось чувство самой Ахматовой, особенно на этапе, так сказать, status nascendi, в начальный, гармонический, еще лишенный конфликтов период ее любви? Драматизм, который наполнил ее эмоциональный мир позже, тогда еще существовал лишь в виде туманных предчувствий. Что так сильно затронуло душу Ахматовой, где находилась та точка, в которую попала стрела Купидона? Об этом она сама с удивительной откровенностью признается в одном из стихотворений цикла «Cinque»:

Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели,
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле.
Вот отчего вокруг заря.
Иду я, чудеса творя,
Вот отчего!

Здесь напрашивается единственная возможность толкования: ночному гостю удалось растопить естественную сдержанность хозяйки своей удивительной способностью к сочувствию. Именно эта его способность помогла Ахматовой раскрыть перед ним, чужим человеком, трагизм своей жизни. Доказательства, что исповедь эта ни в коем случае не сводилась лишь к потрясениям, вызванным политикой, мы обнаруживаем и в воспоминаниях Берлина. Есть там несколько признаний, сформулированных в высшей степени сдержанно, но вместе с тем вполне однозначных. «Ночь тянулась медленно. Ахматова становилась более и более оживленной. Она начала спрашивать меня о моей личной жизни. Я отвечал открыто и свободно, как если бы у нее было абсолютное право знать об этом. <…> Наша беседа, касаясь интимных подробностей ее и моей жизни, <…> продолжалась до позднего утра следующего дня».

В ее стихах этого времени есть несколько строчек, где она сравнивает Гостя с Энеем, героем Вергилия. Ахматова, таким образом, и сама давала повод для того, чтобы уже некоторые ее современники увидели в ночной встрече в Фонтанном доме современный вариант истории Дидоны и Энея.

Карфагенская царица Дидона внимала рассказам Энея о взятии Трои, о дальнейших его скитаниях — и, проникнувшись сочувствием, влюбилась в своего гостя. Когда же Эней пресытился ее гостеприимством и тайно уплыл вместе со своим флотом, Дидона, обманутая в своей страсти, взошла на костер.