Гость из будущего: Анна Ахматова и сэр Исайя Берлин: История одной любви

Осуждение массовых репрессий и казней сталинской эпохи подразумевало обещание, что ужасы эти никогда больше не повторятся. И хозяева Кремля, несмотря на свою неодолимую тягу к насилию, после 1956 года в общем старались выполнять это обещание. В то же время на XX съезде КПСС не прозвучало принципиального несогласия с теми методами политического и морального подавления, жертвами которых стали Зощенко и Ахматова. Будь такое несогласие высказано, оно означало бы, что партия навсегда отказывается от публичного шельмования писателей, от запретов на публикацию и других, доказавших свою эффективность способов воздействия. Однако на такие уступки советские коммунисты пойти были не способны.

Уже некоторая степень легализации критических взглядов на систему, эвфемистически названную «культом личности», повела к тому, что в сфере культуры высвободились запасы оппозиционной энергии. Об этом свидетельствует, например, секретная справка отдела культуры ЦК КПСС от 1 декабря 1956 года «О некоторых вопросах современной литературы и о фактах неправильных настроений среди части писателей».

«Недавно на филологическом факультете МГУ была выпущена стенгазета, которая заполнена безудержным восхвалением трех „величайших“ поэтов нашей эпохи — Пастернака, Цветаевой и Ахматовой. Характерно, что никто из преподавателей-коммунистов не нашел в себе смелости открыто выступить против этих уродливых пристрастий студентов-филологов, раскритиковать и высмеять их дурные вкусы».

Растущая тревога высших инстанций становится понятной, если обратить внимание на дату справки: незадолго до этого части Советской армии вошли в Венгрию, чтобы подавить народное восстание, которое не в последнюю очередь было подготовлено именно писателями. Беспокойство в литературе воспринималось как симптом общей опасности, и осторожность представлялась вполне уместной.

Здесь следует видеть причину того, что официальные инстанции впервые — хотя пока и под грифом «Секретно» — начали в какой-то мере пересматривать взгляды Жданова. «В постановлении о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ есть неверные и нуждающиеся в уточнении оценки и характеристики, связанные с проявлением культа личности в методах руководства литературой и искусством в прошлые годы. В оценках отдельных (каких именно, не указывается. — Д. Д.) произведений литературы, музыки и кино иногда допускались ненужная регламентация, административный тон, окрик и грубость в отношении авторов (здесь тоже нет конкретных имен. — Д. Д.), имевших ошибки в своем творчестве».

В цитируемой справке, как и во многих других идеологических документах, одни положения нейтрализуются или искажаются другими, которые соседствуют с ними. Ждановизм подвергается критике словно бы для того только, чтобы одновременно обозначить и границы этой критики. «Однако основное содержание постановлений ЦК о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ и о репертуаре драматических театров совершенно правильно и в важнейших своих положениях сохраняет свое значение и сегодня. Борьба за высокую идейность литературы, против аполитичности, безыдейности, пессимизма, низкопоклонства, призыв глубже изучать жизнь советских людей, запросы народа, освещать коренные вопросы современности, воспитывать средствами искусства нашу молодежь бодрой, жизнерадостной, преданной Родине и верящей в победу нашего дела, не боящейся трудностей, — все это было и остается важнейшей задачей деятелей литературы и искусства».

Таким образом, ни факт отлучения Анны Ахматовой от советской литературы, ни методы, какими совершались подобные вещи, в сущности, не были аннулированы. Правда, стихи ее теперь снова могли публиковаться, но любой цензор, рецензент или редактор имел право отвергнуть их, сославшись на Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», Постановление о журналах, один из которых давно следовал правильным курсом партии, а второй десять лет как прекратил свое существование.

В соответствии с доброжелательными предупреждениями Пастернака, телефонный разговор Ахматовой и Берлина был выдержан в настолько лояльном тоне, что даже строгие уши Лубянки не смогли найти в нем ничего предосудительного. Поэтесса с иронией отозвалась о своих переводах с корейского, намекнула на трудности, связанные с ее осуждением десять лет тому назад, когда некоторые друзья отвернулись от нее, другие же сохранили ей верность. Она пыталась выдержать бесстрастный, холодный тон. Единственная фраза выделяется из всего сказанного ею, да и эту фразу мы знаем лишь в изложении сэра Исайи Берлина: «Она перечитала Чехова <…> и сказала, что <…> в „Палате № 6“ ее и многих других положение он описывает точно».