Гостеприимная Арктика

Возле Полярного круга, к северу от Большого Медвежьего озера, расположено среди холмов одно озеро, длиной около 30 миль; на его восточном и западном берегах есть деревья, но из-за больших расстояний их трудно рассмотреть.

Это озеро открыл человек, незадолго до того прибывший из Англии и прошедший к озеру через лесистый район. Таким образом, после Англии с ее парками и рощами и после пути по американским лесам, этот путешественник впервые в жизни (если не считать плавания по Атлантическому океану) оказался в совершенно открытой местности. Озеро он назвал «озером Отчаяния» и в своей книге не находит достаточно сильных эпитетов, чтобы выразить всю пустынность, мрачность и заброшенность этой местности.

Впоследствии к озеру прибыл человек, который тоже вырос в Англии, но, прежде чем отправиться на север, провел несколько лет как в населенных, так и в пустынных частях американских прерий. То же самое «озеро Отчаяния» этот путешественник описывает как дикое, но райски красивое место. Я лично тоже побывал на «озере Отчаяния» и вполне согласен с отзывом второго путешественника.

Те районы Манитобы, где выращивается, может быть, лучшая в мире пшеница, путешественники, прибывшие из лесистых стран, часто описывают как суровые и пустынные, хотя и не отрицают, что здесь находится «житница мира». Очевидно, что если заведомо богатую и плодородную Манитобу называют «суровой» и «пустынной», справедливость этих эпитетов в применении к Арктике тоже становится сомнительной. Далее нам предстоит покончить с ложным представлением о гнетущем действии зимней полярной тьмы.

Эскимос с реки Мэкензи

В 1906–1907 гг., когда я впервые собирался зимовать на севере, меня можно было назвать героем в полном смысле слова. Перед этим я усвоил все или почти все ложные представления об Арктике, так как прочел большую часть книг, написанных на эту тему. Но как истый исследователь, я был храбр, был готов бороться с ожидаемыми трудностями и даже погибнуть ради прогресса науки. Однако, не будучи безрассудно храбрым, я побаивался всех ужасов севера, но больше всего страшился полярной тьмы, так как, помимо прочитанного, был запуган лично слышанными мною в Аляске рассказами рудокопов о людях, сошедших с ума и застрелившихся вследствие гнетущего влияния зимнего мрака.

К счастью для меня, люди, с которыми я провел эту первую зиму, не были настроены подобно мне: иначе мы, действительно, довели бы друг друга взаимным внушением до ожидаемого угнетенного состояния. Я отправился к устью р. Маккензи (Мекензи), куда должно было прибыть судно. Однако оно не прибыло, и, оказавшись в данной местности единственным белым человеком среди эскимосов, я вынужден был провести с ними зиму. Меня удивила их доброта, предупредительность и гостеприимство; не меньше я был удивлен тем, что грязь и другие лишения эскимосской жизни, о которых я читал в свое время, далеко не бросались в глаза, хотя при соответствующем преувеличении они могли бы дать достаточно литературного материала. Однако больше всего меня поразило, что, хотя солнце с каждым днем опускалось ниже, и тьма быстро надвигалась, эскимосов это, по-видимому, нисколько не беспокоило. Четверо из них умели говорить на ломаном английском языке. Насколько я помню, из этих четырех трое были весьма удивлены, когда я намекнул, что боюсь наступающей темноты; но четвертый сказал, что ему случилось побывать на китобойных судах, где новички, впервые зимовавшие в Арктике, часто выражали подобные же опасения. По наущению некоторых хитрецов, он даже запугивал этих новичков выдуманными историями об ужасах зимнего мрака, но сам считал подобную боязнь непонятной особенностью белых людей; впрочем, он заметил, что старые китобои, долго находившиеся в Арктике, уже не испытывали этого страха.

Такое сообщение должно было бы подействовать на меня ободряюще. Но мое представление о «полярной ночи» оказалось настолько навязчивым, что мне удалось довести себя до некоторой степени угнетенности, и когда солнце, отсутствовавшее в течение нескольких недель, снова появилось, я прошел полмили до вершины холма, чтобы уловить первый проблеск солнечного света, а затем записал в своем дневнике, что видел чудесное и радостное зрелище. Впоследствии я никогда больше этого не делал. Теперь, после десяти зим, проведенных на севере, весеннее появление солнца в Арктике производит на меня не больше впечатления, чем летнее или зимнее солнцестояние, когда я живу в Нью-Йорке. Хотя в своем путевом дневнике я и упоминаю о появлении солнца, эта запись никогда не занимает больше половины строки и производится лишь для того, чтобы ориентировочно указать широту места моего пребывания (дата первого появления солнца и величина части солнечного диска, показывающейся над горизонтом, зависят от широты и рефракции; последняя, в свою очередь, отчасти зависит от температуры).