Гостеприимный кардинал

О, какими, какими метлами Это солнце с небес стряхнуть?

Сергей Есенин

Поездка

Посвящается Илии

Площадь была пустынна, и камни ее мостовой дымились от зноя.

– Найти бы лодку, чтоб забрала бы нас с этого острова! – сказал мой товарищ.

Он снова начал бредить. Если бы я напомнил ему, что мы не переплывали моря, это все равно бы не помогло.

– И куда бы мы поехали? – только и спросил я, насколько мог спокойно, показывая ему на глубокую, непреодолимую тьму вокруг нас, окружающую площадь, как высоченный забор.

– То есть ты хочешь сказать, что нам не выбраться за пределы площади?

– Я уже отвечал на этот вопрос сотни раз – почему ты не хочешь этого понять?

– Дело не в том, что я не понял – я не хочу в это верить! – сказал он, безнадежно склонив голову.

– Поверь в это! – закричал я, рассердившись и теряя терпение. – Солнце, неизвестно почему, остановилось уже несколько недель назад точно над нами и, концентрируя свой свет, как прожектор, направляет его исключительно на эту площадь. Оно отрезало нас от всего остального мира!

– Пленники солнца! – пробормотал он.

– Наконец-то! – воскликнул я с облегчением. – Ты сказал это! Или я, может, не расслышал? Скажи еще раз погромче. Не трепещи перед правдой. Дай я тебя поцелую.

Он отказался, отвернув резким, обидным движением лицо.

– Но почему оно выбрало именно нас? Что особенного мы из себя представляем? Ах! Зачем я тебя послушал? – захныкал он. – Это была твоя идея изменить планы и прийти сюда почитать газету. Разве плохо было, я тебя спрашиваю, столько лет, когда мы читали ее у меня на террасе? Ты хотел какой-нибудь перемены. Согласен. Я не говорил нет. Я не отказывался. Я в свою очередь предложил тебе прийти на твою террасу.

– Он неизлечимый тупица, – подумал я, – и какой неблагодарный!

И, избегая опасности снова попасться в ловушку бесплодного диалога, куда до этого я попадался столько раз, я не ответил, что в моем доме нет террасы, о чем было совершенно излишне упоминать, потому что он и сам прекрасно это знал.

– Если бы я не согласился сопровождать тебя в этой прогулке, – он продолжал меня провоцировать, – ты сам никогда бы не решился прийти сюда.

Это надо было признать, но проблема была не в этом.

– И в чем бы изменилась ситуация? Может, было бы и хуже. И не может, а точно, если бы…

– Как, в чем бы изменилась? – перебил он меня. – Если бы я проявил характер, если бы поспорил, если бы устоял перед твоим упрямством, мы бы сегодня не сидели запертыми на дне этого отвратительного колодца.

Он ненадолго остановился, кашлянул, бросил взгляд на часы, приложил их к уху и, убедившись, что они идут, сказал мне удовлетворенно:

– Ты знаешь, который час?

Я посмотрел на него с пониманием.

– Шесть часов вечера ровно, – объявил он. – В это время мы бы обглодали уже последнюю страницу нашей газеты, закончили чтение объявлений и предоставили отдых глазам, обводя взглядом соседние террасы, трубы над ними, дальше – купол церкви, вид которого всегда наполнял нас ликованием от тайной мысли, что в его воздвижение мы тоже внесли свою лепту (из скромности мы выражали эту мысль, обмениваясь только взглядами), – затем мы бы разглядывали воробьев, которые собираются на черепице в ожидании, когда мы покормим их крошками и кунжутом из наших карманов, и на кошек, которые подкрадываются к ним бесшумно, но им никогда – к нашей великой радости – не удавалось сцапать ни одного из них, – мы бы смотрели на развешенное на проволоке белье, источающее прохладу и тот аромат зеленого куска мыла, который так притягивал нас обоих – может, потому что навевал воспоминания о детстве, пролетевшем, о Господи! безвозвратно, – когда нас сажали в корыто и мыли им. Ты помнишь, как мы в прошлый раз удивились, когда увидели те впервые появившиеся бюстгальтеры, они висели, развеваясь, на прищепках? Ты их не заметил – я тебе их показал, сказав: «Взгляни на этих воздушных танцовщиц», – ты сразу же вырвал у меня из рук бинокль, и, намечтавшись вдоволь, внимательно изучая прекрасные разноцветные вышивки на них, наклонился, и, улыбнувшись, хитро прошептал мне на ухо, низвергая мою романтическую метафору: «Между нами, дружище, разве ты не предпочел бы, чтобы они были наполнены?»

Эти счастливые картины, всплывающие в памяти, смягчили его гнев, но разворошили боль, и я заметил, что, пока он говорил, крупные слезы бороздили его щеки.

Мне было его жаль, но я презирал его. Логика мне подсказывала, что надо отделить боль, как следствие самого большого, самого жалкого заблуждения.

Он никоим образом не хотел признать, что стрелки его часов, как бы он ни заботился о том, чтобы они всегда были хорошо заведены, не показывали настоящего времени.