Гостеприимство матрицы. Философия, биомедицина, культура

Я попробую кратко описать контекст и эпистемологическую ситуацию анализируемых в книге новых репродуктивных технологий. Почему сексуальность вызывает конфликты смысла, революционные преобразования, панику утраты оснований и новые репрессивные практики контроля? Эта ситуация требует перепродумывания и анализа с позиции заинтересованной стороны, то есть феминистского анализа, который все более оказывается вовлечен в биотехнологическую тематику. Современные биотехнологии задают не только практические вопросы, но и ломают привычную и устоявшуюся систему оснований знания. Биотехнология, как пограничная современная научная область, связана с научным, философским и политическим переопределением, казалось бы, очевидных и незыблемых оппозиций природы и технологии. Постановка под вопрос бинарной модели не возникла вдруг по желанию нескольких феминисток, она вызвана ломкой традиционного описания мира, когда природа и тела считались неизменными и самовоспроизводимыми, а техника должна была совершать победу над природой. В основе этой метафизической модели феминистская эпистемология находит гендерную дифференциацию, в которой «женское» – природа и тела лишались права голоса, понимались как неисчерпаемый эксплуатируемый ресурс, женские практики обесценивались, в то время как «мужское» полагалось публичным, политическим, культурным, техническим. Поэтому «мужскому» д'oлжно было возделывать «женское», как гончар возделывал глину, а женскому предписывалось быть «природной», то есть «доброй» самовоспроизводящейся сущностью. Этот, уходящий в античность метафизический гетеросексуальный подход, был закреплен в правовых и повседневных нормах культуры, в которых сексуальное различие обеспечивалось символическим порядком и привычным укладом отношений.

Но с тех пор как в начале ХХ века метафизика утратила самоочевидность обоснования, пошатнулась и гендерная дуальность картины мира. В начале ХХ века критика метафизики показала, что мыслимая и воспринимаемая форма реальности не имеет предельной истины, не обоснована природно и не продиктована богом, а меняется в истории и в различных культурах в зависимости от установок знания, логики операциональных связей. Тогда обнаружилось, что представления о жизненном мире даны в форме исторических эпистем, или концептуальных диспозиций, в которых знание конструирует свою конкретную, локальную реальность. Можно сказать и иначе, прежде чем мы начинаем разрабатывать свою реальность, у нас уже есть эпистемологическое и политическое наследство в виде границ допустимого смысла и «правил доступа». Границы допустимого смысла в классическом знании были установлены как базовые различения биоса и технэ, природы и культуры, и как гендерные роли. Эти «правила доступа» принимаются как самоочевидные и естественные, что мешает заметить изменившиеся обстоятельства и поставить новые вопросы. Для того чтобы заметить ограничения такой «самоочевидности» и переосмыслить «правила доступа», нужны специальные процедуры деконструкции[3], эпистемологического, гендерного или психоаналитического анализа.

Политическая и культурная история переописания гендерно-бинарной метафизической картины мира в ХХ веке полна революционными событиями, в которых традиционные женские и мужские роли переопределяются и пересекаются, обмениваются специфическими практиками. И это вызывает тревогу утраты привычных оснований и провоцирует «гендерную панику»[4] с последующим сопротивлением в виде политик фундаментализма. Так, пресловутый «половой вопрос» оказывается в центре политических трансформаций со второй половины XIX века и может быть представлен как болезненное переизобретение политик равенства, в которых «молчаливая женская природа» оборачивается острой политической борьбой за социальные права. Гендерная нормативность была взорвана революцией 1917 года с последующим движением за новый быт, новую женщину, равный брак, равный доступ к образованию, популярностью женского спорта. Это были политики радикального стирания бинарных гендерных ролей, которым Вильгельм Райх после поездки в СССР в 1929 году дал название сексуальной революции. В современной России феминизм часто понимается либо как «западное» либеральное движение, либо как продолжение радикального «феминистского уклона в большевизме», установившего в ранние советские годы диктат унисексуального равенства с трудовой обязанностью и государственными институтами ухода за детьми. Советский радикализм равенства с недостатком различия был болезненно воспринят многими женщинами, поскольку не только вызвал ломку традиционного гендерного уклада, но и спровоцировал двойную нагрузку, совместив общественный труд и домашнюю работу. Феминизм в России, вероятно, как ни в какой другой культуре, имеет богатый опыт политических достижений и массовых травм, с чем связано настороженное отношение к политикам стирания гендерного различия.