Гости Анжелы Тересы

— А что поделывает твоя ученица Фауста?

— Она не моя, — буркнул Давид с легким раздражением. — И потом она уже уехала.

Люсьен Мари опустила глаза, чтобы засветившаяся в них радость не рассердила его еще больше. Такая смена настроений была ее отличительной чертой, и они отражались не только в ее лице, но и во всех линиях еще раз.

— Что ты сказала? — спросил он, хотя она не произнесла ни звука.

Она поманила его пальцем, потом, на ухо, прошептала боязливо:

— Следует ли нам раскаиваться в том, что произошло сегодня?

— Почему это мы должны раскаиваться?

Она пробормотала что-то о монастырском уставе и нарушении доверия.

Давид, как истый протестант, возмутился:

— Доверие? Ты заболела и попала в больницу. Ты не давала никаких обетов. Их устав — не наш устав.

Она с облегчением вздохнула, когда он облек все в ясные, простые слова — потому что ведь точно так думала и она сама.

Дело было лишь в том, что иногда ей приходили в голову мысли, взаимно исключающие друг друга, и она с чувством глубокой безнадежности бросалась из одной крайности в другую до тех пор, пока кто-нибудь из тех, кому она больше всех доверяла, не выносил окончательного решения.

Давид сам часто мучился разнообразными сомнениями, но, к своему удивлению, теперь играл роль человека, принимающего решения и выносящего безапелляционные суждения.

Никто раньше не требовал от него чего-либо подобного. Младший брат, слишком юный супруг…

У него появилось ощущение, будто все высокие деревья в лесу вокруг него оказались вдруг сваленными ветром, он стоял совершенно беззащитный под высоким небом. Но рядом с ним находился кто-то другой, едва достигавший ему до плеча…

Это было сладостное чувство.

Из монастыря Давид спустился другой дорогой, через рощу пробковых дубов Педро Фелиу. Стволы их были наполовину ободраны и черны, как будто их обожгло огнем.

Старая собака подошла к нему и близоруко обнюхала его брюки. Она задрожала от удовольствия, когда Давид почесал ей за ушами.

Дом Анжелы Тересы стоял там, где начиналось все великолепие долины. На этот раз Давид подошел к нему с задней стороны, по заросшей тропинке между какими-то одичавшими зарослями, кустами и бамбуковыми рощицами, в два раза выше человеческого роста.

Зазвенел колокольчик, и из дома вышла Анунциата с кринкой в руке. Она остановилась, поставила кринку и засеменила ему навстречу, восклицая хриплым басом, как многие старые женщины в Соласе:

— А, это вы! А я уж решила, что вы передумали и уехали.

Она вытерла пальцы о передник, и они поздоровались за руку. В самом ее приветствии было больше тепла, чем в словах. Давид подумал с удивлением: Люсьен Мари права, они нас и в самом деле ждут.

Анунциата продолжала:

— Как-то вечером приходил Мартинес Жорди и говорил с Анжелой Тересой. Уже давненько теперь пожалуй.

Значит, Жорди поборол все-таки свое сопротивление и навестил старых друзей.

— Жена моя заболела, вот в чем дело, — вздохнул Давид. — Она еще лежит там, в горах, у монахинь в больнице.

— У las monjas[11]? — спросила Анунциата и почему-то рассмеялась. Это было лишь хриплое эхо того смеха, которым она смеялась в молодости. Когда-то он наверно напоминал нежную птичью песенку.

— Ваша госпожа может меня принять? — спросил он.

— Она не совсем подготовлена, — пробормотала Анунциата нерешительно.

Давид прожил в Испании достаточно долго, чтобы понять все хлопоты, связанные с приходом в дом гостя и со встречей с женщиной, безразлично, с молодой или старой, которая не была подготовлена.

— Подождите-ка там, — посоветовала старая служанка и показала на сад. — Я ей скажу о вас, может быть, она захочет вас принять.

Давиду пришлось запастись терпением, потому что прошло четверть часа и еще четверть.

В этот его приход лужайки были уже ярко зеленые, а на многих деревьях за эти несколько недель появилась листва. Невдалеке стоял готовый распуститься куст сирени. Нет, не сирени, хотя очень похожий по виду. Вероятно, одичавшее комнатное растение, он не мог вспомнить названия. Пеларгония? Фуксия? Бальзамин? Когда цветы распустятся, он наверно вспомнит.

Здесь, в долине, упрямый ветер не чувствовался. Все было тихо, усыпляюще тихо — это означало, что тишина была полна приятных, однообразных звуков. Жужжали насекомые, высокая струя источника все лилась и лилась, журча и поплескивая в своем стеклянно-прозрачном падении.

Давид сидел на заросшей мхом ступеньке, и ему казалось, что само неиссякаемое время все течет, течет, и не видно ему ни конца ни края. Но вскоре он забыл и о времени.

Здесь, сказал Жорди, — она обычно сидела и смотрела, как играли ее мальчики…

Сегодня, в том настроении, что царило вокруг, их игры и улыбка матери казались более реальными, чем все то страшное, что пришло позже.

Дробно зашуршал занавес из бусин. Анунциата поманила его к себе. Когда он подошел, она произнесла официальным тоном: