Государь

Возможные последствия счастливому отцу крайне одаренных детей объяснять было излишне — он и сам все прекрасно знал. Придется поговорить с чадами и крепко-накрепко запретить им и далее опаляться гневом на сына его верного ближника. Понимать же надо, что не со злого умысла тот нарушил их покой, а лишь из дурного усердия… Эх, ну что за непуть этот Лексейка! Все знают, что нельзя лезть на глаза к царской семье во время их совместных трапез, так нет же, выслужиться захотел! Будто предатель-Курбский в своих писульках что-то новое начертать мог⁈

— А с Митей что? Растолкуй-ка, что за эта… Как ее? Что за зверь такой, эта его эмоцальная нестояльность? Надеюсь, в снадобьях и прочем потребном для ее лечения у тебя недостачи нет?

Впервые за все время в карих глазах Дивеевой мелкнула тень неуверенности. Слабая и быстрая, но Иоанн Васильевич уже давно сидел на троне, а потому прекрасно ее разглядел.

— Ты говори, Домнушка. Только правду.

— В снадобьях недостачи нет, Великий государь. У наставника… Он ныне и до излечения временами будет вельми гневлив.

— Тю?.. Я-то уж было подумал!

Помявшись, личная целительница правителя дополнила свои прежние объяснения:

— Наставник очень сильный целитель, он крайне быстр в своих воздействиях, и он… Правитель. Его гнев может легко обернуться чьей-то смертью или сильными муками. Поэтому рядом с ним постоянно должна быть родная кровь, которую он даже во временном помрачении не уб… Не помыслит тронуть. Кто-то из царевичей или царевна, что будут успокаивать его и помогать удерживать внутренний покой.

Запустив пальцы в только-только расчесанную бороду, царь слегка растерянно пробормотал:

— Вот же докука! А ежели ты?!?

Вообще-то ученица первым же делом предложила именно себя, но — увы, получила от наставника отказ, вместе с убедительным объяснением оного.

— Мое место подле тебя, Великий государь. Пока я на страже твоего здоровья, наставнику спокойнее и легче пребывать вдали от отчего дома.

— Тоже верно… М-да.

Машинально вытянув из кармашка серебряный гребешок, сорокалетний властитель повертел его в унизанных перстнями пальцах, легко согнул-разогнул и положил перед собой, глядя отстраненным взором.

— Ты ступай себе, Домнушка, ступай милая. А мне надобно малость поразмыслить…

* * *

За стенами Теремного дворца кружилась-ярилась февральская метель, засыпая столицу колкой белой крупой из крупных снежинок — словно чувствуя скорое приближение марта-месяца. А с ним и наступление дня весеннего равноденствия, знаменующего наступление второй половины года семь тысяч семьдесят девятого года от Сотворения мира. Ну, или как считали католики — тысяча пятьсот семьдесятого от Рождества Христова.

— Так, а теперь медленно напряги ногу и расслабь. Ваня, медленно!

Хм, а еще старого Нового года, что по сию пору втихомолку отмечал по городам и селам добрый христианский люд. Несмотря на то, что Стоглавый церковный собор еще восемьдесят два года назад решил перенести празднование наступления нового года с марта на сентябрь, дабы вычеркнуть из памяти народной традицию древнего (много старше самой Церкви!) праздника весны и обновления жизни — народ русский его упорно отмечал. Хуже того, даже и не собирался забывать, пропуская мимо ушей все проповеди и призывы церковников. Что поделаешь, христианство на Руси было особенное — такое, что поскреби его чуть и запросто обнажишь стародревнее язычество…

— Теперь носок потяни от себя. Вот здесь ноет?

Сквозь изморозь, затянувшую теремные окна, смутно виднелись кремлевские башни, изредка сквозь густой снегопад прорывались звуки колоколов…

— Немного. Ух! Щиплет!..

— Все уже. Нет, пока держи как есть.

Но несмотря на стылый февральский холод, в жилых покоях Теремного дворца было тепло — а кое-где так даже откровенно жарко. Настолько, что в Опочивальне государя-наследника сам Димитрий Иоаннович и брат его Иоанн Иоаннович спокойно сидели в одних лишь домашних штанах и рубахах из мягкого беленого льна. Вернее сказать, один сидел на своем ложе, а второй, стянув портки и вовсю сверкая голым задом, терпеливо выполнял все, что просил старший брат.

— Теперь чуть согни в колене, и мысок тяни на себя.

Медленно ведя ладонью над некогда изуродованной медвежьими клыками плотью, восемнадцатилетний слепец время от времени легонько шевелил пальцами, словно бы прикасаясь к невидимым струнам. В ответ жилки на ноге то и дело подергивались-сокращались, или наоборот, полностью расслаблялись — а под новой и еще тоненькой розовой кожицей лениво шевелились жгуты слабых пока мышц…

— Восстанавливаешься хорошо, но чуть сбавь напор — тело само все закончит, не погоняй его больше необходимого.

— Ага.

Отряхнув руки, Дмитрий чуть отстранился и словно бы продолжая прерванный разговор, негромко обронил:

— Дурак!

Насупившись, средний царевич быстро натянул штаны, перестав сверкать голым задом, и буркнул:

— Может и дурак. Зато не калека колченогий!..

— А если бы я не успел? Дважды дурак!

Устраивая на ложе старшего брата побаливающую ногу, Иван отмахнулся:

— Я чувствовал, что ты уже близко.

Помолчав, Дмитрий неохотно признался: