Государь. История Флоренции (сборник)

Был ли он уязвлен тем, что его не отправили в университет? И почему семья приняла такое решение? Чаще всего предполагают, что на учебу не хватило средств, но это больше похоже на отговорку. В университетах Италии учились и владетельные князья, и бродяги, не имевшие за душой ничего, кроме жажды знаний. Баснословных денег образование не стоило, к тому же флорентийский Студио едва ли не целиком содержался на деньги Лоренцо Медичи, и его молодой земляк мог рассчитывать на поддержку. Возможно, предлагаемое университетом профессиональное образование показалось не таким уж качественным, и Бернардо решил сам обучить сына. Диплом иметь необязательно, если юноша не собирается заниматься частной практикой – довольно и того, что Никколо вел дела семьи, общался с влиятельными людьми и в итоге выбрал дипломатическую карьеру. Юридические знания Макиавелли, из первых рук, «домашним» способом полученные, совершенно очевидны. С другой стороны, читающего мальчика университет мог бы привлечь как раз непрактичной своей стороной. Флорентийский Студио в ту пору бурно обновлялся, превращаясь в подобие платоновской Академии, там царили философы, поэты, исследователи античности, филологи, вписавшие свои имена в историю итальянской и мировой культуры.

Хотел ли молодой Никколо оказаться среди них? Чувствовал ли себя ровней этим светочам? Ответ опять выйдет двойственным, как все у Макиавелли. Не в его характере чувствовать себя ровней кому бы то ни было. Одинокий, много читавший, имевший обо всем собственное мнение, он ставил себя выше людей, живших старыми мифами, не способных, как он полагал, к критическому суждению, и все же завидовал им, уязвленный материальной нищетой и духовным убожеством – не знал греческого, не постигал тонкости модной в ту пору античной философии. В формальном образовании есть несомненные преимущества, особенно для одаренной и непростой души – оно приучает к равенству. Для Никколо оставались лишь обходные пути, и он взял свое, сделавшись не юристом, но политиком, не переводчиком, но комментатором Тита Ливия, не творцом истории, но автором «Истории». Так или иначе, с детства привыкший жить «из себя», жить книгами, а не общением с людьми, взмывая в высокомерии и сникая, он строил некий параллельный мир, то есть мир более мифический, чем все им разоблаченные мифы.

Любовь к Петрарке о многом говорит: сходство темпераментов, склонностей, представлений о мире и своей роли в нем настолько разительно, что призадумаешься, не переселилась ли в Никколо душа Франческо, тем более что и Петрарка был сыном флорентийского нотариуса. Ему денег на изучение права хватило, однако Петрарка-старший отправил сына в университет не без ссоры. Первой страницей в историю Возрождения вписана драматическая сцена: отец в гневе чуть ли не в огонь швыряет «римлян» (а книги-то еще рукописные, на дворе занимается XIV век!), Франческо спасает их, обливаясь слезами, прижимает к груди возлюбленных Вергилия с Цицероном. Это – школьные авторы, их следовало оставить в детской, снаряжаясь за высшим, профессиональным образованием. С «вечного дитяти», Петрарки, начинается гуманизм, культ античности и свободно развивающегося человека, но и культ ребенка. Уклонение от взрослой жизни, от профессии, погружение в «свой» выбор – как знакомо это Макиавелли! В довершение сходства: нежный поэт воображал себя политиком, переписывался с папами, императором и прочими иностранными и местными государями, ревнуя о восстановлении Италии (то в форме республики, то в качестве империи); великий дипломат писал стихи, стал автором одной из первых итальянских комедий и первой литературной сказки и чрезвычайно обижался на Ариосто, забывшего про него в рейтинге современных творцов. Дилетантизм как способ раскрыть свою многогранность, детская всесторонняя, еще не определившаяся гениальность – великие обещания, чувство исключительности и все обиды, вытекающие из этого чувства.

Поэты шли в политику, а дипломаты воображали себя поэтами – неудивительно, что в Италии политика сделалась искусством. Никто не спрашивает, нравственны ли предложенные Макиавелли новые идеалы; никто не спрашивает даже, осуществимы ли они. Главное, что это – идеалы, в них есть сила, красота, убедительность. Этика подменяется эстетикой.