Государева избранница

– Она бы пила лекарство из этого самого сосуда… – задумчиво согласился патриарх. – И могла умереть. Выходит, Михаил Салтыков тоже ничего не подозревал про ядовитую миску? Тогда у нас открывается сразу два заговора вместо одного. Отравление и измена. Что же, княже, давай разбираться…

* * *

Обстоятельный сыск не бывает быстрым.

Поперва вызванный на допрос князь Михаил Салтыков свою вину отрицал, но после очных ставок покаялся.

Однако же очные ставки выявили, что Борис Михайлович тоже знал об обмане – лекарь Валентин вспомнил, что сказывал о печеночной желтухе и ему.

Вызванный для допроса князь Борис Салтыков неожиданно взял всю вину на себя. Поведал дьяку Разбойного приказа и святителю о случившейся с боярским сыном Иваном Хлоповым ссоре, после которой он воспылал ко всей семье Хлоповых лютой ненавистью и решил изжить царскую избранницу.

Правда, старательно оговаривая себя и выгораживая родичей, он даже не подозревал, как именно на самом деле отравили Марию Ивановну. Несмотря на осторожные намеки следователей, взять на себя вину за появление в покоях невесты чаши из анчара князь Салтыков не догадался. Выходит, просто ничего о ней не знал.

На сем стало ясно, что вдвоем патриарху и князю Репнину с разбирательством не справиться, ибо многие свидетели и участники открывшегося заговора находились ныне в разных местах. Иван Хлопов сидел воеводой в Вологде. Бояре Желябужские находились под надзором в Нижнем Новгороде. Сторожившие терем рынды успели выслужиться в воеводы и теперь охраняли порубежье. Посему после предварительного доклада дьяка Разбойного приказа Боярская дума учредила следственную комиссию под рукой боярина Федора Ивановича Шереметева, каковая и повела сыскное дело далее…

* * *

Между тем жизнь текла своим чередом.

Верный своему слову, патриарх Филарет снарядил в Хиву большое посольство во главе с боярином Иваном Даниловичем Хохловым. Увы, оно опоздало. Вскорости из заволжских степей в Москву хлынули многие сотни беженцев, в числе которых оказался и сам хивинский хан Авган. Свергнутый братьями, беглец бил челом царю Михаилу Федоровичу и просил у Москвы ратных людей, дабы свергнуть заговорщиков. Взамен он обещал навсегда остаться со всем своим владением – Хивинским ханством – в российском подданстве.

Таковое обещание сильно прельстило как юного государя, так и Боярскую думу – расширение границ обещало быть великим, затраты же небольшими. Однако патриарх, не найдя среди беженцев своего друга, утратил к сему делу всякий интерес, и спасения свергнутого хана так и не случилось.

Государь Михаил Федорович наконец-то смог добиться своего: Посольский приказ начал доставлять ему новостную газету, «Вестовые письма», каковую стряпчие составляли теперь не когда придется, а каждую неделю.

Из сей газеты всему двору стало известно, что в странах западных бушует война всех против всех и непонятно ради чего[16], а Польша начала новую ратную кампанию против Османской империи, в каковой в ходе восстания янычар был убит молодой султан Осман; и еще много чего интересного.

Персидский шах ради поддержания дружбы с северным соседом прислал в Москву кусочек от ризы господней, каковую патриарх велел поместить в Успенском соборе на общее обозрение.

На патриаршем подворье наконец-то заработала новая типография, сотнями штук печатая правленые богослужебные книги и «месячные минеи». В Москве все эти книги продавались, в Сибирь отсылались бесплатно.

На Фроловской башне заместо старых, порченных поляками часов мастера установили новые, современные, на два циферблата и тринадцать колоколов.

Князь Волконский с семьей и челядью впервые после Смуты переехал в Москву, ставшую ныне спокойной и мирной, безопасной для своих обитателей. Переехал бы и раньше – но пришлось ждать целых два года, пока на месте разоренного в ходе осады подворья, находившегося в Земляном городе, каменщики сложат добротный кирпичный дом новомодного, сказочного вида. Раз уж все равно строиться приходилось, так нужно сделать сие достойно, богато, всем прочим родам на зависть!

Вместе с его младшей дочерью прибыла в столицу и дворовая девка Евдокия. Будучи в личных служанках княжны Ирины, она расчесывала пятнадцатилетней хозяйке волосы и заплетала косы, румянила и украшала, одевала ее и раздевала, спала в ногах или в соседней комнате, готовая примчаться по первому зову и дать попить воды, взбить подушку али вынести горшок. Перебирала наряды, дабы не слежались и не заплесневели, стелила постель, выслушивала капризы и жалобы, иногда их выполняя, а иногда просто терпя. Доедала объедки со стола, донашивала господские рубашки и сарафаны.

И тут старый Лука по прозвищу Стрешнев оказался прав. Объедки княжны были то бужениной, то заливным, то семгой, то белорыбицей; обноски – сплошь ситец тончайший, иной с заморскими кружевами, а порою и вовсе шелк. Платья – бархат да кашемир, парча и меха. Таковых яств Евдокия в доме своем отродясь не пробовала, таких нарядов отродясь не носила!