Государева почта + Заутреня в Рапалло

Правда, было чуть–чуть странно, в какой восторг привело это поле в сугробах, тронутых мартовской ростепелью, двенадцать здоровенных мужиков, явившихся сюда из Москвы. Были среди них и гидростроители, и топографы, и знатоки почв, был даже, выходит, ди^ ректор банка–чудак–человек, все возраста почтенного, да и жизненного опыта солидного, одним словом, народ зрелый. Тем диковиннее был тот восторг, в который привело их это снежное поле под Шатурой, напрочь голое. Глядя на них, чудаков безнадежных, лезла в голову мысль сумасбродная. Все чудилось, будто бы вот тут, под завалами снега, в неглубоких пластах угнездились залежи минералов, которые природа зарядила диво–токами, незримая эта энергия, проникая в души людей, сделала их чуть–чуть сумасшедшими. Да и как можно было понимать все это иначе: страна жила на овсе и жмыхах, на всех ее рубежах стояли полки иноземцев, а тут в снежном безбрежии под Москвой взрослые люди затеяли шумную игру, стремясь вызвать в своем воображении нечто такое, что было бы предметом гордости стран более благополучных, чем нынешняя Россия… И главным заводилой в этой игре был твой брат. Хочешь не хочешь, а вспомнишь Ларису: прожектеры?

В Москву вернулись в сумерки, когда мглистое мартовское солнце уже завалилось за снежные горы.

— Ты помнишь нашу мать, ее натуру железную? — вдруг осенило Германа. — Вот это характер, верно? — спросил он в упор. — Кто из нас в нее? Никто!.. Нет–нет, не говори, мы слабее ее. Никому не отдала своего железа, все забрала с собой!..

24

Сколько себя помнит Сергей, столько помнит и поединок двух женщин, одна из которых была его матерью, а другая золовкой матери… Как заметил Сергей, ничто не может вызвать в человеке такого взрыва энергии, как сознание того, что он обделен жизнью. Чем, собственно, обделен? Красотой, состоянием, служебным положением, вниманием ближних, удачей, наконец… Дед Цветов, соблюдая справедливость, купил кусок сокольнического леса и разделил его поровну между сыном и дочерью, будучи уверен, что творит добро. Два квадрата легли впритык, столкнув лбами брата и сестру. Вначале все было как нельзя лучше: кредитовались в банке, как тогда было принято, и поставили по дому, которые были похожи, будто их вызвала к жизни одна мать. Но на этом общее и кончилось. Решетчатый забор, разделявший участки, оказался хрупким, чтобы сдержать страсти, и его пришлось заменить кирпичной оградой. Стычек бы удавалось избежать, если бы не разность характеров женщин, их амбиция. Дело наверняка как–нибудь обошлось, если бы однажды к дому Поярковых (тетя Ксения была теперь Пояркова) не подали грузовую фуру и два дюжих мужика, перебросив через хребет лямки, не внесли в дом пианино. Новая эра в отношениях между домами началась с первыми аккордами инструмента, огласившими сокольническую тишь.

Если детство, самое раннее, разделить на эпизоды, то первый из них в памяти Сергея будет связан с этим пианино. У Поярковых под могучими лапами старшего сына гудит пианино, и его гудение, кажется, подобно ветру, сотрясает дом Цветовых. «Не могу я больше слышать этого! — кричит мама. — Нет моих сил, я сбегу отсюда!..» Но она, разумеется, не бежит. Больше того, она вместе с отцом идет к Поярковым. На рождество, крещение, пасху, на дни рождения. Не ходила бы к Поярковым, отсекла бы их от себя, делу конец. А тут каждое посещение рождает бурю. «Ты видел их новый гарнитур красного дерева? — атакует она отца. — Как ты можешь допустить этот позор?» Отец поднимал усталые глаза. «Какой позор?» — «Вон как они вознеслись! — ее глаза были обращены к дому Поярковых. — Где они и где мы?.. Отец только пожимал плечами и садился за свои счеты. Ночь у него будет бессонной, до зари далекой он просидит, согнувшись в три погибели, пощелкивая счетами. Вот и получалось: из дома Поярковых слышится пианино, из дома Цветовых — пощелкивание счетов.

«Пойми, ты слишком честен!.. — не успокаивалась она и по ночам. — И к тому же у тебя нет таланта заводить знакомства!.. — она переходила на горячий шепот. — Сколько бухгалтеров стало управляющими, а ты? — Ее осеняла идея. — Пригласи Сургучева!.. Пригласи, я испеку пирог с голубикой!..» — «Ну, как я его приглашу, Тина? — спрашивал отец, смущаясь. — Подойду эдак бочком и нате: «Приглашаю вас на пирог с голубикой… Да? Он ведь насмешник великий, засмеет, сраму не оберешься!.. Легко сказать: «Пригласи Сургучева!» Скрипела кровать, видно, мать, потеряв терпение, переворачивалась на другой бок. «Разве кролика обратишь в гордого льва? — возмущалась она, теперь уже не боясь, что ее услышат. — Он так и умрет кроликом!..» — «Вот Германа и обращать не надо, он родился львом!» — говорил отец, устраиваясь удобнее, кровать скрипела неистово.