Государева почта + Заутреня в Рапалло

На этом бы и расстались, но судьба рассудила иначе. За полдень, когда до отхода поезда оставалось часа три, Лариса разыскала Сергея по телефону и, вскрикивая и немея, сказала, что Герман, как она и предрекала, сегодня на рассвете «напоролся на пулю, которая чуть не сшибла его насмерть!» Если у брата есть час, то прямой смысл побывать в Солдатенковской больнице — именно в Солдатенковскую прямым ходом привезли Германа, как можно было понять, из тульских штолен те самые друзья в шалевых воротниках… Действительно, Лариса явилась в гостиницу с докторским саквояжем, который она позаимствовала у знакомого эскулапа, нежно–коричневая кожа саквояжа заключила в себя пропасть всякого добра, необходимого для исцеления брата: гору бинтов, йод с зеленкой, нашатырный спирт и цинковую мазь. Всю дорогу, пока автомобиль нес их по долгим Тверским — Ямским, а потом пробивался по грязным, заполненным тающим снегом переулкам к больнице, Лариса куталась в свою шубенку, всхлипывая и нашептывая что–то такое, что было напрочь темно за исключением слов: «Я чуяла, я чуяла…» Происшедшее потрясло ее. А потом они бежали с сестрой по больничным коридорам, перегороженным койками с больными, и Лариса, неожиданно останавливаясь, искала торопливой рукой сердце, вскрикивала: «Не шибко, прихватывает!» В этом неоглядном граде Солдатенко–вой, неоглядном граде страдающих всеми недугами земли, казалось, человек потерялся прочно, нет никаких сил найти его. А когда все–таки отыскали, были поражены сурово–недоступным видом Германа. Казалось, он был потрясен не тем, в какой мере опасна рана (пуля попала в плечо и раздробила кость), а тем, сколь неожиданна была засада.

— Понимаешь, они нас видели, а мы их нет… Из темной штольни, из штольни, — произнес он и, положив руки поверх одеяла, вытянул их. — Все в этом: мы напоролись на огонь…

Сергей молчал, Лариса встала и вышла. Они остались одни.

— Вот ты, Сережа, и я… — Герман развел и свел руки, преодолевая боль, забинтованная рука не пускала. — Спросил себя: чем мы похожи и чем не похожи? Спросил?

— Нет, не спросил.

— А ты спроси, спроси!.. — он хотел привстать, но только пододвинулся к краю койки. — Спросил? Тогда уместен вопрос, Сережа: почему я здесь, а ты там? Я понять хочу: почему? Потому ли. что у тебя есть тайна, или потому, что ты, как это было и в сокольнические времена, не считаешь искренность добродетелью?..

Сергей молчал. Ну вот, брат повторил свою старую–старую присказку, что за малоречивость Сергея упряталась обычная скрытность. Ему стоило еще сказать то, что не раз говорил матери: «Наш Серега — сундук сундуком, запер сам себя и ключи потерял».

— Допускаю, что я не знаю всего, брат, — настаивал Герман.

— Ты знаешь, — сказал Сергей.

— Нет–нет, допускаю, что не знаю всего… Могу же я допустить?

— Знаешь, знаешь, — повторил Сергей.

Герман изловчился и присел, опершись на здоровую руку.

— Однако чего я могу не знать? — спросил он не столько Сергея, сколько себя. — Единственного: у тебя есть шанс завладеть пакетом акций, а заодно особняком в парижском пригороде и виллой на побережье?.. Но, на твой взгляд, это больше родительского дома в Сокольниках? Я спрашиваю тебя серьезно: больше? Допускаю, что даже братьям не след быть на одно лицо, но так ли далеко мы с тобой стоим друг от друга? Быть может, я не знаю всего, Сережа?

— Знаешь.

— Тогда, прости меня, я тебя не понимаю…

Он устал и, все еще опираясь на здоровую руку, лег.

— Да неужели, брат, ты так и не понял, как нам тяжело? — был вопрос Германа.

Сергей дотянулся до руки Германа, сжал ее, на том и простились.

На пороге его встретила Лариса и вывела в больничный садик.

— Ты заметил, я тебя не прошу? — спросила она и смахнула с садовой скамейки, стоящей подле, глыбу снега, напитавшегося сизой мартовской водой. — Но ты должен обещать, что вернешься…

— И тогда попросишь? Она молчала.

— Попросишь?

— Попрошу, конечно, — она подняла глаза к окнам третьего этажа — брат был где–то там. — Но ты должен пообещать, что вернешься, должен… — сказала она и ухватила его руку. Рука у нее была неожиданно теплой, она задержала ее, и казалось, ее кровь соединилась с кровью Сергея.

— Не знаю, — произнес он. — Ничего не знаю…

— Не ручаешься за себя? — вздохнула она и провела своей рукой по его руке. — Не ручаешься?

— Не ручаюсь.

— Она держит? Она?

— Может, и она…

Когда Сергей возвращался из больницы, он думал не столько о брате, сколько о сестре. И он укорил себя за то, что не дал себе труда поговорить с нею. Вот и Герман казнит ее молчанием. А надо ли так? И вновь в сознании проклюнулось: «Она держит? Она?» И, казалось, он готов был повторить: «Она, она!..»