Государева Тайна

— Ты — злым умышлением, я — помыслом Божиим, государь. Известно мне стало, что ездил ты в Суздаль, в Покровский монастырь, где и отслужил панихиду на детской могилке. Стало быть, верил, что первая жена великого князя Василия, отца твоего, Соломония Сабурова, мальчонку родила.

—  Пуста могилка та.

—  А слух пошел, будто князья Суздальские того мальчонку спрятали, а в могилку его куклу положили. И ты, государь, этому однажды поверил и веришь до сей поры. И до того испугался, что велел всех князей Суздальских под корень извести.

—  Замолчи, раб!..

—  Лжи бояться надо, а не правды, — укоризненно вздохнул Василий. — Лжа и человека, и царство разъедает, как ржа железо. Но единожды испугавшийся страху обречен. И толкал тебя страх твой на все зверства твои. Как прослышишь, будто брата твоего где видели, так и мчишь туда лютовать да свирепствовать. А злые люди страхом твоим пользовались, с другими свои счеты сводя. Игрушкой ты стал, царь, в чужих руках игрушкой. А мнишь себя самодержцем.

—  Уж не ты ли братец мой? — усмехнулся Иван Васильевич.

—  Юродивый царь да блаженный брат — даже для Руси многовато.

Размахнулся тут царь Иван Васильевич и что силы было ударил Блаженного по худой, одной кожей обтянутой щеке.

И вышел, хозяйку оттолкнув и дверью громыхнув.

Царь Иван Васильевич то ли на богомолье, то ли по делам многотрудным отъехал, до весны-красны отсутствовал. А приехав, спросил первым делом, не видел ли кто Василия Блаженного. Побежали тут приказчики с дьяками да глашатаи с приставами, поголосили и на Кремлевских площадях, и на Красной, а доложили, что никто Блаженного не видел аж с Великого поста. И мраком подернулся лик государев.

—  Знать, призвал Господь Блаженного всея Москвы. — Так и сказал, говорят.

А на другой день доложили, что вдова стрелецкая, именем Акулина, упрямо к нему пробивается.

— Сюда ее!..

Приволокли в саму Грановитую палату, на узорчатый пол бросили.

—  Все вон!.. — закричал государь.

Все враз выкатились, задами пятясь. А Иван Васильевич к вдове подошел, с пола поднял:

—  Жив ли Василий?

Жив, государь. Не вели казнить, только с твоей царской пощечины и до сей поры встать не может. Просил тебя, царь-государь, к нему с кузнецом пожаловать.

Пожаловал государь с кузнецом и с Малютой. Так втроем в горницу и вперлись.

Лежал Василий белее рубахи и прозрачнее июньского облака. Легкий, как душа безгрешная. Улыбнулся царю через великую силу, сказал:

—  Пусть кузнец с Малютой во дворе обождут. Пока мы с тобой, царь Иван, в остатний раз побеседуем.

Грозный государь всех за дверь выставил, подсел к Василию.

—  Синодик повелел составить?

—  Составили уж.

—  Меня в него впиши. Все одно убьешь.

—  Зачем? Ты мне живой любопытнее. Лекаря своего пришлю.

—  Лекарь от смертных мук не избавит. Победит татарин в душе твоей, стало быть, и убьешь.

—  Какой татарин? Говори да не заговаривайся, блаженный!..

—  Ох, темна душа твоя, Иван, дочерна темна, — вздохнул Василий. — И во тьме той двое дерутся, вижу их. Русский витязь с татарским богатырем в смертной схватке сошлись. Когда витязь побеждает, светлеет душа твоя, когда богатырь — тьма сгущается.

—  Нет татарской крови во мне, — нахмурился Грозный. — Греческая есть, литовская есть, а...

А битву на реке Ворскле помнишь? Разгромили тогда татары литовцев, и великий князь их Витовт в леса бежал. Три дня один бродил по чащобам, пока вольного казака Мансура не встретил. Спас его вольный казак, за что получил от Витовта урочище Глину и титул княжеский.

—  О матери моей вспомнил? О Елене Глинской?

—  О ней, государь, ее предок Мансур Витовта спас. А был тот Мансур сыном Мамая проклятого, которого пращур твой Дмитрий Донской на поле Куликовом за великие злодейства покарал. Вот и породнились кровушки победителя да побежденного, русского да татарина. И битву свою Куликовскую в душе твоей продолжают. То один верх возьмет, то другой; а ты маешься, что братца настичь не можешь. Так успокойся, изгони страх из души своей. Отрекся брат твой от жизни мирской и ничем тебе не угрожает. Блаженному многое открыто, государь.

—  Стало быть, ты...

—  Я сегодня Богу душу отдам. А как отлетит душа пред очи Его, зови кузнеца да броню мою с тела сыми.

—  А что под броней?

—| А под броней то, что никому, кроме тебя, видеть не надобно.

—  Ладонка какая? Или знак?

Улыбнулся Василий с трудом великим.

—  Не помнишь ты, Иван, боли своей младенческой. А я — помню.

—  Боли?

—  Когда Шемяка великого князя Василия Темного с паперти Троицкого собора умыкнул и замятия началась братоубийственная, порешили ревнители закона мету на потомков его ставить, чтоб подмены не было. О том немногие знали, но знаки ставили. Крестильный

крестик раскалят до белого каления и прижмут младенцу к груди, где сердце.

—  Кузнеца!.. — страшно закричал царь Иван, вскакивая.

—  Погоди, брат...

Но кузнец уже вошел. Сорвали рубаху с умирающего, а он еще улыбался, еще просил тихо:

—  Погоди, брат. Дай душе отлететь...

—  Ожерелок руби ему, ожерелок!.. — не слыша шепота, не видя улыбки, кричал Грозный.

—  На живом?.. — ахнул кузнец.

—  Руби!

—  Прибьем ведь...

—  Велю!..