Государевы конюхи

— О похоронах расспрашивать принялась — где сестрица, мол, лежит, и с сыночком ли рядышком, и где тут кладбище, и своих ли только хоронят, или чужих тоже… Расспрашиваю, а сама-то думаю, что за стенкой, в какой-нибудь сараюшке, мертвое тело лежит! И привезли его, бедненького, и нет ни матери, ни тетки, чтобы обмыть, убрать, поплакать над ним!.. — Авдотьица вздохнула и совершенно неожиданно завершила печальное рассуждение: — А за такие мои страдания неплохо бы и добавить деньги три или четыре!

— Погоди! С чего ты взяла, что ни матери, ни тетки? — не понял Данила. — Зачем же его туда доставили?

— Что он хозяевам чужой — это сразу понятно. Бабы в доме бодрые, не заплаканные, и тихо, никто к похоронам и к поминкам не готовится.

— Тебя, девка, в Приказ тайных дел на службу брать пора, — сказал Семейка.

Авдотьица весело на него глянула.

— А что? Порты надену, косу остригу — буду не хуже Данилы. У него вон тоже ни усов, ни бороды! И возьмут меня на государеву службу. Так о чем это я?

— О том, что к похоронам в доме не готовятся, — напомнил уязвленный в лучших чувствах Данила.

О бороде он и не мечтал, борода ему даже не была нужна, в его-то девятнадцать, но вот усы не помешали бы. У ровесника Вани уже выросли — светлые, правда, чуть ли не прозрачные, и бородка такая же. Негоже быть женатому человеку без растительности. Может, после свадьбы усы в рост пойдут, думал Данила, может, одно с другим как-то увязано?

— Так верите ли — мне и спрашивать не пришлось! У баб-то язык долог! Как речь о покойном младенчике зашла, тут они мне все и выложили. Да уж такое рассказали! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Доставайте гривенник — я его заслужила!

— И что же?! — Данила хотел было схватить Авдотьицу за плечи и встряхнуть, может, и схватил бы, да только трясти того, кто на полголовы тебя выше, — несуразное занятие…

— Погоди, свет, погоди, не роди, дай по бабушку сходить, — утихомирил его нетерпенье Семейка. — Ведь она нарочно тянет! А ты, девка, не шути. Тебе деньги плачены.

— Вот что оказалось — хозяин-то не для себя в ту избу при Земском приказе ездил, а его научили. Парнишечка-то не московский, а со скоморохами пришел. Была у них, у скоморохов ночью с кем-то стычка, он убежал, спрятался где-то да и замерз сдуру. А сами скоморохи за ним идти боялись — ну как опознают? Там их в Земском приказе и оставят, без батогов не отпустят! Им же на Москве бывать не велено!

— Скоморохи?.. — Данила ушам не верил.

Это что же, опять ему Настасья на пути встала?..

— Вот они хозяину, Афанасию Ивановичу, все приметы дали и заплатили, чтобы тело вывез. Он все сделал, а его тут с другими санями ждали и увезли парнишечку отпевать и хоронить куда-то чуть ли не в Ваганьковскую слободу…

— Разумница ты, девка, — похвалил Семейка. — Все сходится — Масленица на носу, вот скоморохи в Москву на заработки и потянулись. Деньги ты честно заработала. Данила, доставай кошель и плати!

Затем, не беспокоясь, много ли осталось у Данилы от той полтины, что получена из денег дьяка Башмакова, он повернулся и зашагал обратно к церкви — вызволять заждавшегося извозчика.

Тот уж не молился, а ругался.

— Чертольской поедем? — буркнул наконец.

— Какая тебе Чертольская, свет? Нет больше Чертольской, — вразумил Семейка. — А есть Пречистенка. Государь ей так зваться указал.

— Отродясь на Москве прозвания улицам не меняли, — возразил извозчик. — Было Чертолье — и будет Чертолье.

— Стало быть, государь на богомолье в Новодевичий поедет, к Пречистой Смоленской Богоматери, а все по дороге будут непристойно черта поминать? — спросил Семейка. — Гляди, притянут тебя в Земский приказ, свет! Там-то научат, что улица Пречистенкой зовется!

Данила покосился на товарища — никто из конюхов еще не приспособился звать улицу на новый лад, и когда заходила речь о Больших конюшнях, где стояло под полторы сотни возников — крупных коней, обыкновенно запрягаемых в сани, — иначе как Чертольской ее и не называли. Очевидно, Семейке просто хотелось осадить извозчика.

Доехали не до самого Кремля, а, бережения ради, лишь до Колымажного переулка. Там извозчика отпустили.

— Ну, тебе, девка, налево, нам — направо, — распорядился Семейка. — Или наоборот, как твоей душеньке угодно.

Данила только дивился — насколько Семейка был мягок и ласков с товарищами, настолько строг с Авдотьицей…

— Да ладно тебе, — сказал он. — Ты ступай, я догоню. Провожу малость…

Парню было неловко перед Авдотьицей, и он пошел с ней рядом к Москве-реке, свернув с Волхонки, где не бывал с лета, и подивился тому, как снег преобразил знакомое место.

При взгляде сверху Москва-река была зрелищем удивительным. Сплошь исчерченная протоптанными тропинками и целыми наезженными дорогами, она кишмя кишела посадским людом. После того как лед крепко встал, удобнее всего было разъезжать по ней, а не по улицам: никаких тебе колдобин, какой санный путь надобен, такой сам себе и прокладывай.

По реке Авдотьице сподручнее всего было добежать до своей бани.