Государевы конюхи

Калитка у Боровицких ворот была нарочно так устроена, чтобы конюхам незаметно из Кремля выбираться. Они и отправились без лишних разговоров. Впереди Богдаш на темно-карем Полкане, за ним прочие. Данила, как ни горела душа, ехал последним, еще и потому, что кони так устроены: что первый делает, то и остальные. Коли Полкан, Лихой и Ворон идут грунью, то и вредный Голован себе воли не дает. А поставь его первым — не обрадуешься.

Все было оговорено заранее, всадники молчали. Только Семейка уже у самого Охотного ряда позволил Даниле себя нагнать и сказал тихонько:

— При мне держись, свет.

Данила вздохнул.

Тимофей еще при сборах предупреждал, что затея может кончиться ничем. Женка, которую Богдаш улестил-таки и добился тайного свидания, сказала, что живет с мужем как раз за Печатным двором, так что и ходит он на службу не через главные ворота, а огородами. Вот сейчас Желваку и предстояло попасть на Печатный двор именно этим, не всякому известным путем, минуя стрелецкие караулы. И там уж всеми правдами и неправдами, беря на душу грех, вызнать, не творилось ли в печатне за дни осады чего странного.

Коней поставили в укромном местечке, в заветренном, у стены каменной церкви Заиконоспасской обители. Сами, стоя чуть ли не по колено в снегу, еще раз все уточнили.

— Знак — два свиста, тревога — долгий и короткий, — напомнил Богдаш. — Ответный знак?

— Он же, короткий и долгий, — отвечал Семейка.

— Ну, с Богом! — напутствовал Тимофей и перекрестил Богдаша.

Тот коротко поклонился, как бы в благодарность, развернулся и по свежевыпавшему снегу пошел туда, где было у него условлено встретиться с шустрой женкой.

Данила, державший поводья Голована и Лихого, высунулся поглядеть Желваку вслед, но был пойман Тимофеем за шиворот.

— Не торчи! Спугнешь!

Семейка негромко засмеялся.

— Не спугнет он никого, свет. Та баба Богдашку сразу куда задумала поведет. Не то время, чтобы посреди улицы миловаться.

Он держал в поводу своего коня, Ворона, и Желвакова Полкана, темно-карего, довольно крупного для бахмата, аршина и пятнадцати вершков в холке.

— А любопытно, что там Богдаш разведает! Уж больно много надежды на ту бабу полагает, — неодобрительно бурчал Тимофей. — А и окажется, что такая же, как все, бестолковая.

— Он сказывал, она за печатным мастером замужем, — напомнил Данила. — Не может быть, чтобы от мужа ничему путному не научилась.

— Больно хорошо ты про баб думаешь, — осадил его Тимофей. — Вот послушай…

Он рассказал про дуру-бабу, из мастериц царицыной Светлицы, что додумалась принести в Верх корешки приворотные. Бабки ее научили мужа приворожить, так она с теми корешками и расстаться не могла, и сама же их там и потеряла. Дело вышло шумное, дальше некуда, первое, что взбрело на ум нашедшей эту дрянь сенной девке, — испортить хотят государыню, и с чадами вместе! Многих мастериц тогда на дыбу поднимали…

Потом Семейка вспомнил что-то еще про бабью дурь, и так они коротали время, дожидаясь условных двух свистов, а их все не было и не было…

Молчал же Богдаш по уважительной причине — женка, с которой условился встретиться за деревянной церковкой Заиконоспасской обители, все не шла и не шла!

Желвак сперва переминался с ноги на ногу, потом стал и вовсе приплясывать. Он для соблазнительного дела обул нарядные желтые сапоги, не предназначенные для ночных зимних дозоров. И шапку нацепил щегольскую, корабликом, с бархатными отворотами, с золоченым запоном посередке, и под шубой был на нем полосатый зипун до колен, не простой, а тафтяной на подкладке, со многими пуговицами. Под зипуном же — чистая вышитая рубаха, и порты хорошие, и пояс шелковый плетеный, и еще за пазухой печатный пряник с пышнохвостым петухом для подарка красавице. Ничего дороже пряника Богдаш ввек бы женке дарить не стал.

Уже пришло Желваку на ум, что красавица попалась ревнивому супругу, что поймана, прибита, и ждать далее не имеет смысла. Тут заскрипел снег под черевичками и появилась она — взволнованная, даже и на вид — перепуганная.

— Ступай, ступай прочь скорее… — зашептала она.

— Муж гонится? — Богдаш приосанился.

Уж заехать-то в ухо чурбану, от которого женка, заскучав, по сторонам поглядывает, он был всегда готов.

— Да убирайся же ты, Христа ради!.. — взмолилась красавица.

— А что стряслось-то? — Не слыша шума погони и поняв, что это — одни бабьи глупости, коли не лукавство и притворство, Богдаш попытался обнять свою избранницу.

— Вот как схватят, так и поймешь! Всю подноготную из тебя выбьют, — пообещала она. — Уходи — потом придешь! Потом… завтра… к обедне…

А больше и сказать ничего не смогла — Богдаш принялся ее целовать.

— Уходи… сгинешь ведь!.. — выдохнула она, отпихивая от себя молодца.

— Да не бойся! Пойдем к тебе… заласкаю… — шептал в самое ухо Богдаш.

И тут словно гром небесный грянул!

— Ага-а-а-а!!! — заорал неведомый голос. — Вот он где! Имай его, подлеца!

Богдаш отскочил от женки, прямо на лету разворачиваясь.