Государевы конюхи

— А кто их ведает! У боярина, говорят, дочки молодые. Не иначе, у одной молодца в светлице поймали.

Выразившись столь легкомысленно, инок усмехнулся.

— Ты сам-то не к боярышне ли пробираешься? — с подозрением спросил Мирон.

— Нет, брат, боярышни не про меня, — внезапно помрачнев, ответил инок. — Мне иное теперь на роду написано… Да куда ж он запропал, бляжий сын?

Это относилось к дворнику.

— Поймают нас тут сейчас, — принялся пророчить Мирон, — по шее надают да и выкинут…

— А вон зайдем в сарай — нас и не заметят, — предложил инок.

Так и сделали, причем вовремя — откуда ни возьмись появились два крупных кудлатых мужика из дворни, пошли к воротам, и вступать с ними в драку никому, ни Стеньке с Мироном, ни загадочному иноку, было незачем.

Кабы боярин поселился не в Кремле, а в Белом городе, то и был бы у него двор, как подобает: между воротами и главным крыльцом широкое и открытое пространство, по бокам от хором — службы, за службами — сад и огород. Но для настоящего устройства двора места не хватало, сруб с подклетом, очевидно, предназначенный для приказчиков и старшей челяди, стоял у самого забора, сарай — чуть подальше, за сараем уже виднелись курятник, хлев, конюшня, и перебежать от одного строения к другому было несложно даже убогому обезножевшему Стеньке.

Но обошлось — дворник рассказал о бесприютных иноках ключнику, ключник — еще кому-то, и им отвели угол в подклете, не пожалели войлоков, даже ужином угостили — остатками рыбного пирога и квасом.

Дворня была уныла. Многих притянули к розыску о похищении младенца, прочие боялись за свою шкуру и решительно никто не мог понять, для чего это сделано.

— Это Господь боярину испытание посылает, — попробовал растолковать инок, назвавшийся, кстати, Феодосием. — Как Аврааму — убьешь ли мне в жертву сына единородного или пожалеешь? А что вышло? Занес старец нож над чадом — а ангел Божий и схвати его за руку! Гневен боярин, а зря, людей губит — а ему бы смириться перед Божьей волей…

Складно толковал инок — даже Мирон со Стенькой заслушались. А дворня — так тем более. Обычно странных людей для того и привечали, чтобы про божественное или про необычное послушать. Иной дед божился, что из самого Иерусалима идет, и сиживал в тени той осины, на которой Иуда повесился, и складно лаял бусурман, и показывал камушек с горы Голгофы.

На сей раз божественное пришлось очень кстати.

— Баб жалко, — сказал сторож Максимка. — И девок жалко. Изуродуют их — кто их таких возьмет? Я одну знал — ее за воровство притянули, так она после двух висок трястись стала. Отлежалась потом, но все равно тряслась, вот и была ей одна дорога — на паперть.

— Но ведь каким иродом нужно быть, чтобы дитяти вред причинить? — спросил Мирон. — Неужто у боярина враги завелись? Ну и пусть бы ему в бороду вцепились — дитя при чем?

С тем он встал, вышел из-за стола и очень тихо спросил Максимку, куда тут ходят по нужде, и Максимка вызвался показать. Молодой инок Феодосий увязался следом. Стенька остался среди дворни один и всем видом изобразил полнейшую бестолковость. Он понятия не имел, как должен вести себя убогий, лишенный речи и слуха, а потому и сидел пень пнем.

— Легко им рассуждать! — сказал поневоле добрый дворник Онисий. — Враги-де у боярина завелись! Нет хуже, чем домашний вор…

— Нишкни, — одернул его старый огородник Михей.

— А более — некому, — прошептал молоденький его помощник Фомка, такой беловолосый и белокожий, что в темном подклете казался совершенно невозможным видением.

— А ты ему-то скажи…

— И до дыбы не дойдешь — тут же он тебя посохом…

— Да ведь только тот и мог…

— Не он сам, а змея…

— Да неужто та дура-девка не догадалась бы сама вместе с младенцем убежать? Какого ж рожна она ждала?!

— Нишкни!..

Так переговаривалась вполголоса боярская дворня, а Стенька мучился от невозможности задать хоть один вопросец.

Было ясно одно — подозревали в преступлении мужчину, связанного с некой змеей. Вскоре ясно сделалось и другое — как именно вынесли дитя и с рук на руки передали похитителю.

— Одна согрешила — другие терпят! Эх, Господи…

— Тут две женки орудовали — комнатная и дворовая. Портомоя ли, мовница ли, или хоть твоя баба, дядя Михей, — огородница…

— Ты чего на мою бабу поклеп возводишь, пес!

— А с чего — две?

— А одна дитя вынесла из терема, другая его передала…

— Кому?

— А почем я знаю! Тому, кто ждал… Комнатные-то девки в погреб не ходят, они с крыльца кричат — принести-де боярыне того да сего! А та, что ходит да знает…

— Не ври, ни при чем тут погреб.

Стенька насторожился.

Он не знал поименно тех, кто тихонько обсуждал впотьмах пропажу боярского сыночка, и мог разве что по голосу опознать назавтра человека, обмолвившегося про погреб.

— А нора?

— А нору заложили.

— Чем заложили?

— Бочку сверху поставили, ее вдвоем не своротить!

— Капустную бочку, что ли? Так там и капусты уж, поди, не осталось, коли женка крепкая, то и своротит… И вынесли через лаз!.. Он-то, тот, про нору, поди, с самого начала знал…

— Нишкни…