Государевы конюхи

— Нам надобно завтра сбрую для аргамаков сюда привезти, государь посылал за сбруей, — напомнил Семейка.

— Там Акишев остался, вы ее в приказе получите, в книге распишитесь, а он кого иного в Коломенское пошлет. Вы же сидите в Москве. С конюшенным дьяком я сам насчет вас потолкую. Тело то спрячьте, завтра спозаранку сыщите в Кремле нищих постарше, когда по местам рассаживаться будут, их тайно отведите, покажите, может, чего сболтнут. Потом в избу Земского приказа — может, там кто опознает. Далее… Говорите, от собак покойника спасли? Поразведайте, чьи собаки. И о джеридах неплохо бы прознать — коли они такие подозрительные…

Башмаков отстранил Семейку и стал осторожно спускаться по лестнице. Хотя ночь выдалась лунная, хотя ступеньки были и широки, и светлы, свежеоструганы, однако загреметь по ним дьяку не хотелось.

— Господь с вами, молодцы! — так простился он, отпуская конюхов.

Начальный сокольник, что отвел их к Башмакову, давно спать завалился. И конюх Василий, что привел их через дыру в заборе, — тоже. А дыра кустами скрыта, а кусты в цвету и тонкой сладостью дивно пахнут, а тут еще ветер прилетел, черемухой повеяло.

От хмельного аромата у Данилы едва голова не закружилась.

— Чуешь? — с восторгом спросил он Семейку.

И тут же, словно разделяя его восторг, в кусте прямо над головой заговорил на свой лад, мудрено и выразительно, незримый соловей. Данила быстро поднял голову, но увидел лишь черные листья, сложившиеся в причудливую сквозную кайму, сквозь которую видна была чернильная небесная глубь.

— Чую, свет. Черемуха зацветает — к холодам, да это ненадолго, — отвечал Семейка. — Это ты, свет, был при том, как на того Бахтияра, царствие ему небесное, купец собак спустил? Припоминай-ка, как того купца звали, где живет?

Данила задумался.

Ему не хотелось возвращаться на грешную землю, от черемухи и соловья — к покойникам. Однако перед глазами встала картина: бегущий Бахтияр в зеленой однорядке, его разинутый рот, налетающий сзади пес, затем — приоткрытые ворота, на которые указал Ульянка. Однако в ушах ничего не прозвучало — ни Ульянкиного, ни какого иного голоса, ни даже собачьего лая.

— Не припомнишь, стало быть? Ин ладно, пошли дыру искать, где-то она тут поблизости…

* * *

Стенька любил торг всяким — разве что в весеннюю слякоть не любил. А осень, бывало, и сухая выдавалась, одно удовольствие пройтись, кланяясь знакомцам, затевая короткие и веселые беседы. Летом же, в жару, Стенька хоть и потел в своем служебном кафтане, а все равно радовался. Сейчас как раз весна уступала права лету, и в полдень уже порядком припекало.

Радость эту оборвал ярыжка Захар Дедилов. Он отыскал Стеньку и накинулся на него, как кречет на добычу:

— Ты где слоняешься?! Ступай скорее в приказ, там тебя Деревнин требует!

Стенька с места рванулся, как стоялый жеребец.

Деревнин мог ругать его нещадно, грозить батогами, стонать, как помирающий, от Стенькиных затей, и все же они друг к дружке привязались накрепко.

Подьячий уже стоял на крыльце, оглядывая сверху немалую толпу.

— Поедешь со мной! — крикнул он, высмотрев Стеньку. — Беги за извозчиком! Едем в Донскую обитель.

Гулять по торгу с дубинкой, красуясь и выхваляясь, приятно, спору нет, однако ехать по Москве, сидя рядом с подьячим, не в пример приятнее. Стенька выполнил приказание, а по дороге Деревнин рассказал ему, что произошло.

— Послал за нами честной инок Акила. Он уж лет пять сидит в затворе, говорит через особое окошечко. Он старец почтенный, древних лет, а в обители, дай Бог памяти… То ли до Земского собора постриг принял, то ли сразу после него. Более десяти лет, выходит. Затворник-то затворник, а приехал послушник от него и говорит: старец-де сказывал, чтобы прислали подьячего Деревнина, который ведет розыск об убиении младенца. И тех его подчиненных, что по этому делу ходят, тоже прислали бы… Вот какие ныне затворники — всю подноготную Земского приказа знают!

Стенька тоже подивился такой осведомленности. Они заговорили об известных им людях святой жизни, перешли к юродивым, а от юродивых, по удивительному выверту мысли, к боярину Ртищеву.

Этот любимец государя соболезновал всем людским несчастьям и пытался бороться с ними, как умел. В своем служении страждущему человечеству он добрался наконец до людей пьющих.

Исачка Глебов, пьющий человек, был не совсем безнадежным — даже нанимался Земским приказом исполнять малоприятную должность — подбирать по весне, как снег сойдет, московских покойников. Дело грязное и вонючее, однако не лежать же им до следующей зимы. Поэтому Стенька Исачке по мере сил покровительствовал. Даже при всем честном народе останавливался с ним потолковать. Так и узнал занятную новость.